Все проплывающие - Юрий Буйда

– Это который тогда умер в больнице? – уточнил Леша Леонтьев.

– Который.

Рослый, широкоплечий, хозяйственный, с монотонной, как Уголовный кодекс, манерой речи, немногословный, обстоятельный. Работал на мукомольном заводе, держал огромное хозяйство. Жил один. И надо ж было этому быку-бычине влюбиться в Наденьку. Хотя, впрочем, почему бы и нет… Милая тихая семнадцатилетняя девушка без опасных фантазий. Не то что все эти финтифлюшки черт знает в каких юбчонках, материала на которые требовалось не больше, чем на мужской галстук, мечтательницы хуже алкоголиков: Москва, Крым, муж-офицер или на худой конец дипломат, роскошная квартира, и чтоб никаких тебе свиней в сарае и картошки с селедкой. Для таких вся жизнь – сплошное «вдруг». Таких-то обычно жизнь и бьет мордой о стенку. Наденька Духонина была не из таких. Иван давно к ней присматривался. Заходил изредка к Духониным в гости, а то и помогал по дому – починить, побелить, покрасить. Несколько раз выпивал с Ильей в его загончике. Лишних вопросов не задавал, в душу не лез, в закадычные друзья не набивался. Человек, который знает себе цену. Не больше, но и не меньше. И уж если такой человек что-нибудь решит, то от своего не отступится. Каждая цель должна быть достигнута. Во что бы то ни стало. И когда он наконец принял решение жениться на Наденьке, он прямо так и сказал и ей, и Илье, и Анне. Илья хмыкнул. «Ей только-только семнадцать стукнуло. Учиться хочет в техникуме». «Я подожду», – спокойно ответил бычина. Наденька же просто-напросто ему отказала. Нет, у нее не было избытка в ухажерах, она вовсе не была своенравной капризулей или кокеткой. Никто так и не узнал, почему она твердо ответила Плахотникову «нет», да это уже и не важно. И возможно, что Плахотников поверил ей. Может быть, даже растерялся…

– Но ведь это он принес ее тогда в больницу, – сказал Леша Леонтьев. – Он напал на этих мерзавцев, ему воткнули нож в живот, но ее все же донес. Не его вина, что она…

Доктор Шеберстов поднял узловатый, желтый от табака палец.

– Понимаешь, Леша, у меня тогда как раз в кабинете делали ремонт…

Леша ждал.

– Ремонт. Печку раскидали, стенку под дымоход раздолбали. А за стенкой как раз та палата, где лежал под капельницей Плахотников. Герой. – Доктор усмехнулся. – Спаситель.

– Ну, ремонт, – осторожно напомнил Леша. – И что?

Уже на следующий день к герою Плахотникову пришел Француз – тогда еще никто не знал о его участии в этом деле, все открылось позднее. Они разговаривали полчаса, и весь их разговор доктор, находившийся в своем кабинете, слышал от слова до слова. Никаких случайностей на берегу Детдомовского озера не было. Плахотников, услышав от Наденьки твердое «нет», может быть, поначалу и растерялся. Но он же всегда все обдумывал не торопясь, обстоятельно, взвешивал «за» и «против», прежде чем принять решение. Тугодум. А приняв, так же обстоятельно и твердо шел к цели, какая б она ни была, большая или маленькая, обыкновенная или – страшная. На этот раз целью стала Наденька. Соплячка, которая посмела покуситься на важную цель. Ведь женитьба, семейная жизнь, дети и так далее – что может быть важнее? И вот одним «нет» – все отменяется? Ну нет. Ни за что. Цель должна быть достигнута. Во что бы то ни стало. Любой ценой. Сколько он пообещал Французу и его напарнику – доктор так и не понял. О сумме не говорили в палате за стенкой. Француз просто требовал платы. Плахотников обещал рассчитаться по выходе из больницы (хотя уже знал, что Наденьки нет в живых). Француз ныл, клянчил, трусливо угрожал – он, конечно, был до смерти напуган, никто ведь не ожидал, чем все это обернется. И драка эта у озера… Кто ж знал, что человек без имени так разозлится и бросится на Ивана с ножом.

– Значит, он им заплатил, – уточнил Леша. – Но зачем ему это надо было? Просто чтобы заполучить ее? Но ведь…

– Не просто – ее. Цель должна быть достигнута. Иначе какой смысл в этой жизни? Спектакль. Двое мерзавцев оскорбляют семнадцатилетнюю девочку – и вдруг на сцене появляется благородный герой и спасает обесчещенную. А потом что ей делать? Как жить с этим? В городке, где все про всех все знают. Эти взгляды, шепотки, страдания Ильи, для которого она стала всей жизнью, нормальной жизнью, и вот его жизнь опять превращается в ад… А спаситель тут как тут. Он готов прикрыть ее, за ним ведь как за каменной стеной, это все знали, уж он-то не допустил бы никаких взглядов и шепотков, в конце концов у него были деньги, и он мог увезти ее в другой город…

Леша дернул плечом:

– Жуть. Но почему же ты про это нам не рассказал?

– Ты же не знал Илью, как я. Ты же ничего не знал про ту ночь в Солдатском Доме… Что я мог тогда для него сделать? Ничего. Он никогда ни в чем не винил меня, но мне-то от этого было не легче. Я не мог помочь, но соучастником-то – стал. И потом, я же видел, кем стала эта девочка для него, как она изменила его жизнь. И вот снова – ад. Может, я и не заслуживал этого ада, но иногда, наверное, довольно просто знать об этом аде, чтобы жизнь стала невыносимой… – Шеберстов снова закурил. – Я никогда не нарушал закон. Первая мысль была: позвать милицию, все рассказать. А доказательства? Этот тугодум ото всего отперся бы. Кому верить? Припадочному брехуну Французу? Преступнику?

– Было расследование, – прервал его Леша. – Я ж помню. Тогда, той ночью, в родильном отделении сразу у двух женщин начались роды…

– Тяжелые роды.

– Тяжелые. Все бросились туда, забыв о раненом, который лежал под капельницей. Капельницу только-только поставили. Операция прошла успешно, о чем думать? Но в капельнице кончился раствор…

– Тяжелые роды…

– Но ты же там был, в родильном, все говорили…

– Я спустился. – Доктор аккуратно погасил папиросу в медной пепельнице. – Если прекратить введение антикоагулянта, уже через двадцать минут у пациента разовьется острый тромбоз. Что и случилось. А ускорить процесс можно одной инъекцией протамина. Вот и все. Ищи-свищи.

– Зачем ты все это мне рассказываешь? – резко спросил Леша. – Дело мхом поросло. Девочку похоронили. Потом этого Плахотникова. Зачем ты все это рассказываешь?

– Люди живут прошлым, и только глупцы могут думать, будто у них есть настоящее или будущее. Есть память. То же самое, что совесть. О некоторых вещах нельзя не рассказывать: бывает, что слова оказываются важнее жизни. Даже такой жизни, как моя.

– Философия, – пробормотал Леша. – Помню я эти похороны…

Стоя у высокого окна, выходившего во двор, Шеберстов наблюдал за женщинами – Анне помогала санитарка Нюта по прозвищу Моржиха (потому что в морге служила), – они тащили завернутое в простыню тело. Кое-как взгромоздив тело на телегу, вдруг спохватились, перевернули мертвую на бок, чтобы извлечь из гроба молоток и куль с гвоздями. Долго возились с простыней, пока подкативший Илья не наорал на женщин, – наконец, отбросив толкушки, он ухватился за угол желтой тряпки и с такой силой дернул, что доктору Шеберстову почудился треск рвущейся ткани. Моржиха заругалась, вырывая простыню у Ильи и отталкивая его коленом. Доктор поморщился, отвернулся. Со вздохом натянул темно-синий клетчатый плащ, перед тусклым зеркалом надел влажную шляпу, тронул желтыми пальцами свои кайзеровские усы, сердито фыркнул. Снова выглянул в окно.

Моржиха – с казенной простыней, ворохом прижатой к животу, – что-то сердито выговаривала Илье. Анна надвинула на гроб крышку, влезла на сиденье, разобрала вожжи и вскинула их жестом рыболова, забрасывающего удочку, – лошадь влегла в хомут, дернула и пошла, отмахивая головой влево и вправо при каждом шаге, словно отвечая прыгавшим по сторонам и заходившимся в лае псам. Моржиха взмахнула простыней, закричала на собак. Илья поправил кепку и резко наклонился вперед, упершись толкушками в битые кирпичи, которыми был вымощен больничный двор…

Он ничего не стал объяснять ни Шеберстову, ни участковому Леше Леонтьеву. Сами должны понять. Если захотят, конечно. Он потерял вторую жизнь, но остался в живых и должен и это вынести, стерпеть, выбора нет. Опять нет выбора. Как всегда. «А что потом?» – спросил Шеберстов. Илья промолчал. Происходило что-то непонятное, бессмысленное, абсурдное, что-то такое, что почему-то задевало всех жителей городка. Во всяком случае – доктора Шеберстова.

Оставив ключ в двери, Шеберстов быстро спустился к рентгеновскому кабинету, постучал. Из красноватой тьмы выглянула похожая на сморщенную обезьянку мадам Цитриняк.

– Клавдия Лейбовна, если будут спрашивать, я скоро вернусь…

– Ну да. – Она вылущила из мятой пачки папиросу, звучно продула мундштук. – У тебя разболелась голова, и ты решил прогуляться на кладбище…

– Сколько раз я просил не курить в больнице, Клава! – прорычал Шеберстов и с силой захлопнул за собой вечно дребезжавшую дверь с узкими витражами.

Сунув руки поглубже в карманы, он неторопливо зашагал по тротуару, жадно вдыхая влажный воздух. Голова и впрямь разболелась.