Казаки-разбойники - Людмила Григорьевна Матвеева

Мэкки махнул рукой. То, что он хотел сообщить, было важнее школы.

— Я из дома убежал совсем. Поняла? Вот смотри.

Мэкки достал из кармана свёрнутое комком полотенце, развернул. В полотенце оказался игрушечный пистолет и кусок сахару. Сделав своё сообщение, маленький Мэкки стал смотреть в сторону. Он молчал и ждал, что скажет Люба. Глаза у него были напряжённые, он изо всех сил запихивал в карман полотенце, а оно не лезло.

— Почему ты убежал? — наклонилась к нему Люба. — Обидел кто-нибудь?

— Ещё пока нет. Но вечером бабка отлупит. Я христосное яйцо разбил, которое на комоде лежало.

Любка всплеснула руками:

— Ой, яйцо — это ужас! Что же делать?

Устинья Ивановна тряслась над этим голубым стеклянным яичком и всегда говорила Любке: «Не трожь! Разобьёшь, не дай бог. Оно дорогое».

Мэкки стоял опустив руки и грустно смотрел на Любу.

— Может, склеим как-нибудь? — Люба сказала, а сама не верила, что можно склеить. Что разбивалось, никогда не склеивалось. Но ей очень хотелось утешить маленького Мэкки. Совсем недавно он был маленьким и ходил с мокрыми штанами по коридору. А теперь он всё понимает. Он надеется, что Люба поможет. От этой его надежды она чувствует себя большой и сильной.

— Склеить нельзя. — Мэкки вздохнул прерывисто, как человек, который недавно плакал. — Я осколки в уборную спустил, они мелкие были.

Люба погладила Мэкки по беретке:

— Ну и ничего. Ты не бойся. Подумаешь, разбил. Ты же не нарочно? И не тронет она тебя, не имеет права. Ты никуда не убегай. Будешь большой, тогда убежишь. А сейчас не надо.

Мэкки кивнул. Ему и самому не очень хотелось бежать от мамы, от тёплых пирогов в холодную Арктику. Если не обязательно, он готов остаться. Круглые чёрные глаза в упор смотрели на Любу. Они смотрели чуть веселее. Мэкки поверил, что Люба найдёт выход. Она сказала:

— Ты домой пока не ходи, спрячься и жди меня. Понял? У нас всего четыре урока, а я на первый опоздала, осталось всего три. Скоро приду. Сядь вон туда, за помойку, и жди.

Люба прибежала в школу, когда уже звонил звонок на перемену. Первый раз в жизни она пропустила урок вот так, без болезни. И почему-то ей совсем не было страшно. Даже если Вера Ивановна будет ругать, пускай, всё равно не страшно.

Вера Ивановна шла навстречу. Она посмотрела удивлённо:

— Пришла? Что-нибудь случилось?

— У нас часы отстали, — сказала Любка.

— Я так и думала, — мягко ответила «Вера Ивановна; хорошо спрятанная насмешка была в её голосе. — Когда в следующий раз ты захочешь прогулять урок, прошу тебя, придумай другую причину. Любую другую, только не часы. Хорошо?

— Хорошо, — попалась Любка. И только потом поняла, что попалась.

Вера Ивановна заспешила к учительской. На ходу обернулась и сказала:

— А лучше всего не прогуливай!

Это она сказала уже без насмешки, строго. Любке стало легче.

В классе, как всегда, был ералаш. Генка Денисов размахивал деревянной саблей, он делал вид, что срубит голову Аньке Пановой. Анька визжала так, что у Любы заложило уши, но далеко от Генки не отходила. Соня тихо читала растрёпанную книгу на своей парте, а Серёжа Артемьев целился в неё железной трубкой, которая стреляла жёваными бумажками.

— Соня! — крикнула Люба. — Смотри, он в тебя стрельнёт!

Соня подняла близорукие глаза, огляделась, щурясь, как спросонок, и, ничего не поняв, опять уткнулась в книгу. Почитала некоторое время, потом словно очнулась и уставилась сквозь очки на Любу:

— Ты где была? Я думала, ты заболела, хотела после школы к тебе зайти.

— А я не заболела. У тебя какая книга?

— «Том Сойер». Ой, Люба, какая книга! Оторваться невозможно.

— Дашь почитать? Ну хоть на день?

— Дам, дам, — сказала Соня и снова уткнулась в растрёпанную желтоватую страницу с загнутыми краями.

Люба села на своё место рядом с Митей. Он, как всегда, посмотрел хмуро:

— С ума, что ли, спятила? Ко второму уроку вваливается.

— Тебя не спросили! — весело огрызнулась Любка. — Дай арифметику списать… Ну дай, не жадничай, а то у Никифорова попрошу.

— И по шее получишь, — пообещал Митя. Он достал из портфеля тетрадь и подвинул Любе.

Люба наспех писала задачку, а Митя недовольно сопел: он не любил давать списывать. Но Люба редко просила.

Вера Ивановна пришла на урок не одна. С ней вошёл новенький. Он был худой, держался несмело, втягивал голову в плечи и смотрел в пол. Волосы на макушке торчали рожками. В руках новенький держал не портфель, а сумку, сшитую из мешковины.

— Это новый ученик, — сказала Вера Ивановна, — его зовут Ваня Литвинов.

Литвинов слегка заулыбался: ему было приятно, что назвали его фамилию.

— Садись, Литвинов, — сказала Вера Ивановна.

Он оглядывал класс. Место было около Никифорова, и Панова сидела одна. Заметив, что новенький смотрит в её сторону, Панова тихонько подвинулась к середине парты. Пусть видит, что она не хочет с ним сидеть. Литвинов сел с Никифоровым.

Весь урок Люба видела перед собой его напряжённый затылок. И даже по затылку было видно, что Литвинов не понимает, что объясняет Вера Ивановна. Хочет понять и слушает, не пропуская, а не понимает.

Любка потолкала его концом ручки в спину:

— Ты откуда?

Умный бы человек ответил: «От верблюда». Или ещё как-нибудь бы пошутил. А этот был недотёпа. Он сказал:

— Из деревни Гусевка. Слыхала?

— Отвернись, Гусевка, — прошипел Митя, — а то по шее. — И лягнул под партой Любку: — Сиди, не общайся.

На перемене Литвинова обступили. Он мирно отвечал на вопросы, не замечал подковырок.

— А ты где живёшь?

— В бараках у Бережковской церкви.

— Богу молишься?

— Не, бабка молится, а я — не.

— А чего в Москву приехал?

— Дак отец у меня дворником устроился. Сам живёт, а нас не выписывает. А мамка сон увидела, что у него другая.