Казаки-разбойники - Людмила Григорьевна Матвеева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мама, это Соня!
Люба бросилась открывать. Соня в коридоре сказала:
— Мне денег дали на ситро и на мороженое!
Соня говорила необычно громко и много. Пока снимала пальто, успела рассказать, что у них дома гости, две родственницы из города Саратова. И это хорошо, что женщины, с ними весело, а отец не выпивает, потому что с женщинами какое питьё. Соня хитро засмеялась, как будто это она сама устроила, что приехали женщины, а не мужчины. Как будто она была взрослая, а отец маленький, и она его ловко провела, а он даже не заметил.
Соня вошла в комнату, увидела маму и сразу стала тихой, как всегда. Еле слышно поздоровалась, села на край стула и замолчала.
— Выпей с нами чаю, — сказала мама и придвинула Соне чашку.
— Спасибо, — тихо сказала Соня, — я не хочу. Я завтракала.
— Ну выпей чайку, — сказала Люба, — вдвоём же веселее!.. Бери колбасу, бери, бери…
Соня покосилась на маму и осталась сидеть.
— Ох, у меня же суп убежит! — спохватилась мама и бросилась в кухню.
Люба сказала:
— Соня, ну пей чай, что ты?
Соня придвинулась к столу и стала пить чай с бутербродом. Потом съела яйцо и выпила ещё чаю. Мама всё была на кухне. Люба вдруг заметила, что на кухне тихо и примус не гудит. Значит, никакой суп у мамы не варится. Она нарочно вышла, чтобы не смущать Соню. «Хорошая у меня мама», — подумала Люба.
— Соня, правда у меня хорошая мама?
— Хорошая, — сказала Соня с полным ртом. — И у меня тоже хорошая.
Соня встала, стряхнула крошки с юбки.
— На трамвае поедем. — Любка даже это воспринимала как радость: одни без взрослых поедут на трамвае.
— На «Аннушке», — подтвердила Соня.
Мама на прощание ещё раз сказала:
— Через мостовую, смотрите, осторожно переходите. Не болтайте, а смотрите по сторонам.
— Ладно, мама, мы сначала налево, а потом направо будем смотреть.
Как хорошо и необыкновенно ехать одним в трамвае! Вагон кажется длиннее и шире, чем обычно. И хорошо, что много народу. Пусть все увидят, что они едут одни. Не такие уж они маленькие.
Сначала они стояли. Им было далеко ехать, но всё-таки Люба выбрала широкого дяденьку с маленькими жёлтыми усиками и спросила:
— Скажите, пожалуйста, вы на Пушкинской площади сойдёте?
До Пушкинской было ещё остановок пять. Но дяденька посмотрел на Любу, на Соню и ответил серьёзно:
— Сойду. Даже значительно раньше. — А потом крикнул через все головы: — Кондуктор! Тут две гражданки до Пушкинской едут, вы им напомните, где выходить. Хотя они и самостоятельные, а как бы не проехали.
Все заулыбались, кондукторша откликнулась простуженно:
— Не беспокойтесь, скажу!
Женщина с настоящей рыжей лисой вместо воротника оказалась перед Любой. Можно было рассматривать лису сколько хочешь. У лисы были стеклянные жёлтые глаза из бусинок и маленькие прижатые уши. С другого плеча тётеньки свисал пушистый ярко-рыжий хвост.
— Девочка, передай гривенник на билет, — сказала женщина и дала Любе монетку. Значит, и она поняла, что Люба едет одна. Раньше всегда обращались к маме, а к Любе никогда.
Люба повернулась к Соне и сказала:
— Передайте, пожалуйста.
И Соня взяла гривенник. А потом, через некоторое время, Соня тронула Любу за плечо:
— Передайте, пожалуйста, — и дала розовый билет для тётеньки.
Потом освободилось сразу много мест, и они сели. Каждой досталось место у окошка. Люба продышала во льду кружок и стала смотреть в окно. Вон бегут два мальчишки. У одного будёновка с зелёной матерчатой звездой. От бега уши у будёновки развеваются, и видно, что мальчишке это нравится. А у другого мальчишки зато сабля, совсем как настоящая, к поясу привешена. Мальчишки играют в войну. А они с Соней едут в театр, на «Синюю птицу». Интересно, какая она, синяя птица? Люба обернулась к Соне. Соня тоже проделала кружочек и смотрела в окно.
— Соня, как ты думаешь, какая она, синяя птица?
— Я по-разному думаю: то так, то сяк. А ты билеты в театр не потеряла?
— Что ты! — Любе от одного такого предположения стало страшно. — Вот они. — Она потрясла рукой. В варежке лежал твёрдый бумажный квадратик — сложенные в несколько раз билеты.
Они ехали долго. Мимо пустых заснеженных бульваров с чёрными деревьями, мимо большого кино. Люба была в этом кино давно, с мамой и с папой. Она тогда не поняла, почему все смеялись в тёмном зале и говорили странное слово: «чарли-чапли». Любе не хотелось спрашивать. Она смотрела на экран, но, не понимая, что там происходит, заскучала и стала смотреть назад, в далёкое маленькое окошечко, откуда бил голубой луч. Так смотреть было гораздо интереснее. В луче двигались крошечные фигурки, их никто не видел, а она видела, это были её человечки, она смотрела на них и уже любила их, маленьких и ничьих.
«Ребёнок совсем извертелся, — сказала мама. — Говорила я, не надо её брать. Лучше бы побыла на свежем воздухе».
«Ничего, пусть посидит с нами, — ответил папа, и засмеялся, и сказал сквозь смех: — Пусть посмотрит чарли-чапли».
И Люба повторила про себя: «чарли-чапли».
— Приехали, — сказала Соня, — Пушкинская площадь.
— Девочки! Ваша остановка! — крикнула хриплая кондукторша.
Они вышли на тротуар. Снег в центре города был убран, асфальт, холодный и чистый, лежал под ногами.
У театра толпился народ. Вот маленькая девочка с мамой; у девочки синий бант вытащен из-под шапки, наверное, чтобы не помялся. Мальчишка в расстёгнутом пальто вытянул шею, кого-то ждёт. А вот эти две девочки, наверное, подруги, как и они с Соней. Люба улыбнулась девочкам, и та, что повыше, в белой пушистой шубе с жёлтыми пятнышками, тоже улыбнулась. Наверное, ей, как и Любе, нравились те, кто был в чём-нибудь похож на неё. Ты с подругой, и я с подругой.
— Люба, — Соня потянула её за рукав, — а ты не боишься, что билеты вдруг
