Нежный человек - Владимир Мирнев

Лариса Аполлоновна приподнялась и тут же присела. И она очень волновалась, хотя внешне ее волнение никак не проявлялось, только в конце отповеди племянницы глаза у нее как-то жалобно заморгали.

– Я самый несчастный человек; нет и не было несчастнее меня в мире, – скорбно произнесла она. – А отчего? Оттого, что я делаю людям только добро. А они, сволочи, неблагодарные, платят мне черными словами и хамским отношением.

Мария не ответила тете Ларисе, взяла Софьюшку и пошла к выходу.

– Человечество ругает, а сама дура дурой, – в сердцах сорвалось у Марии, когда они втроем вошли в лифт, плавно покативший вниз. – На свадьбу к родной дочери не поехать из-за мешка камней, стережет их, как пес! Митя, как на нас она подозрительно посмотрела, когда мы пришли. Пришли, мол, бедные родственники, обворовывать ее богатство.

– Я видела, – весело сказала Софьюшка.

ГЛАВА III

Договорившись с комендантом, Мария и Дмитрий с Софьюшкой переночевали в общежитии, а на следующий день брат, купив необходимые вещи и продукты, уехал домой. У Марии сердце рвалось поехать вместе с ними, но она смогла переломить себя и решила остаток отпуска провести в Москве.

Она сидела дома в одиночестве, ходила в кино или в парк погулять, а вечерами направлялась к Топорковой, которая к тому времени заметно раздобрела, теперь, несмотря на меры предосторожности, всякие там ремни и затяжки, никто не сомневался в ее беременности. Свадьбу, как пояснила Аленка, решили отложить: Мишеля вот-вот назначат послом, сейчас у него совещание за совещанием, так как осложнилась международная обстановка на Востоке, а он – важная и значительная в настоящее время фигура в дипломатии. На недоуменный вопрос Марии Топоркова объяснила, что сам Мишель из капиталистической страны и правительство его поддерживает пока империалистов, и прежде всего Англию, он все понимает об эксплуатации народа и полностью на нашей стороне, но пока что дипломатический код и этикет не позволяют ему сделать решительное заявление. Но скоро воспоследует такое заявление.

– Я его перевоспитала, – с гордостью и уверенным добродушием заявила Топоркова, подсчитывая недели, оставшиеся ей до положенного декретного отпуска. – Машка, грустно, что я уеду все-таки. Но я приеду. Ты не волнуйся: А ты в ЖЭК заходила? Подумай. Уедем мы осенью. А квартира моя может пропасть, если ты с ЖЭКом не зафлиртуешь. Гражданство я не собираюсь менять, пусть меня наши законы охраняют. Все ж свои законы добрее ко мне. У нас самые гуманные законы, и зачем мне их лишаться, я ведь не дура, правда?

– Аленка, мне страшно, хотя он тебя и любит. Завидую, что любишь, и он тебя любит – тоже завидую, но страшно за тебя, боюсь чего-то я.

– Он, Манька, в меня влюблен, говорит, только и живет ради меня, все остальное ему надоело, так как у них работа страшно опасная. У них там знаешь какие законы суровые! Как в древние века, Манька.

– А какая у него фамилия?

– Да. Он сам показывал мне удостоверение личности, он турок, но мать его – с английской кровью, и глаза у него поэтому синие. С очень древней фамилией связан, чуть ли не с лордом каким-то. А фамилия сейчас, он говорил – Мишель де Герцог Саркофаг. Он тебе нравится?

– Обходительный такой.

– Воспитание, Манька, сказывается… А там лицей, говорит, слуги, всякие необходимые вещички, собственная спальня, автомобили – буржуи, скажу тебе, – говорила Топоркова, поглаживая свой живот. Мария, глядя на нее, думала, что Топоркова счастлива, очень изменилась в лучшую сторону, стала ласковее; в ее жестах, взгляде видна была хорошо скрываемая гордость от того, что носит ребенка. Мария позавидовала Алене, считая ее удачливой, умеющей, как никто, построить свою жизнь. Та угадала мысли подруги, сказала нравоучительно:

– Жизнь, Манька, надо понимать, а ее понять трудно. Поэтому люди и мечутся, торопятся взять побыстрее и попроще, берут все, что под рукой лежит. Так человек устроен, если он – женщина. А брать надо не то, что попроще, а то, что по душе. Надо идти к цели и не отступать. У тебя, слушай, Мань, нету решительности, ты долго думаешь. Хочешь комнату иметь, получить прописку – так кто ж даром тебе даст? Иди в ЖЭК. Чем думать, лучше иди. Я тебе зла не пожелаю, мы же знаем друг друга сто лет, вместе гулять ходили. Что же ты медлишь, пока отпуск не кончился, подавай заявление, кой черт тебе там за гроши вкалывать! Лучше сидеть в киоске в чистом месте и за те же самые деньги. Согласна? Ты же работала…

– В исполкоме, в плановом отделе, я же бухгалтерские курсы кончила, – отвечала с готовностью Мария, улавливая недовольство подруги и чувствуя свою вину во всем.

На следующий день, не откладывая, Топоркова и Мария направились в управление ЖЭКа. Оказалось, люди для работы в ЖЭКе были нужны. Иногородних можно было устроить на работу, а перевестись с одной работы на другую условия договора не позволяли. И Марии предложили выписаться со старой работы, прописаться у себя в Поворино на день-два, а потом снова прописаться в Москве и устроиться в ЖЭКе. Мария хотела махнуть рукой и отказаться от затеи, но, увлеченная желанием иметь отдельную комнату, в которой поселится вместе с матерью, ни от кого не будет зависеть и по-своему устроит жизнь, – все-таки решилась. Она, оскорбленная бывшим мужем, никогда не возвратится в Поворино, здесь обретет новую свою жизнь.

Мария уехала в Поворино.

«Надо же как-то устроиться, – думала она, и от своего смелого шага и настойчивого желания изменить жизнь в лучшую сторону ей стало приятно, внутренний голос твердил о правильности принятого решения; приходило в голову, что она участвует в каком-то значительном событии, имеющем отношение не только к ней одной. Она смотрела за окно и ничего не видела, сплошная голубая линия плыла перед ней, и эта линия, казалось, сгущалась, оседала в ней, Марии, отчего упрямее и тверже становилась она в своих желаниях. – Надо же как-то устраиваться в жизни. И если это не противоречит совести, нужно не сидеть сложа руки, а делать дело».

Мария всю жизнь ждала лучших времен, а лучшее время – всего лишь то, в котором ты живешь, и суть жизни не в том, чтобы сидеть у моря и ждать погоды, а в том, чтобы, как Топоркова, бороться за счастье.

Поезд в Поворино прибыл рано утром. Мария удивилась, выйдя из вагона: будто осень стояла над городком: сеялся мелкий дождичек; небо опустилось низко, обещая обложные и продолжительные дожди. Мария, одетая легко – юбка, шелковая кофточка, платок прикрывал ее золотистые густые волосы, – шла быстро по пустынным улицам, никто ей не встретился. И она свободно вздохнула возле своего дома. Мария сразу не захотела почему-то заходить в квартиру и повернула к своему сарайчику. В нем на перевернутом тазике сидела мать, кормила кур, разговаривая с ними:

– Пеструшка, чего же делает в утро моя доченька? – скажет, помолчит и опять скажет: – Чего же делает в утро моя доченька?

– А вот и я, – сказала Мария, обнимая мать и стараясь побыстрее загладить испуг, вызванный ее внезапным появлением.

Мария в паспортный стол не пошла, а попросила сходить мать; там паспорт оставили и попросили зайти через неделю. Но Мария торопилась, спешила, волновалась. Отчаявшись, позвонила в исполком, где работала и где все ее знали и любили. Позвонила, объяснив все, ничего не скрывая. В исполкоме ее выручили в трудную минуту: в тот же день Марию прописали и выписали. А назавтра она уже уезжала, сопровождаемая матерью.

– Как ты там, доченька? – спросила, высказывая свои сомнения, мать, стараясь упавшим голосом не выдать дурного предчувствия.

– Мамочка, миленькая, не горюй, дорогая, все будет в полном, как говорится, ажурчике, вон Топоркова живет и не пропала, за посла замуж выходит, и, что главное, тот от нее без ума, – отвечала Мария, а к самой подкрадывалось тоскливое, разрывающее душу чувство.

Ей уж и самой расхотелось вот так носиться, просить, да и на работу устраиваться, на какую не каждый пойдет, махнуть бы на все рукой, вернуться к матери и никуда не уезжать, жить нехлопотно и спокойно. Но одно дело – сиюминутное желание, а что делать потом, когда иссякнет желание и ты окажешься один на один с реальностью в Поворино, в котором живет ненавистный ей человек, живет с молодой толстушкой адвокатшей?

«Правильно, что не осталась, – подумала Мария в поезде, – не задержалась, а то распустила нюни, решила, жизнь кончилась, а она только-только начинается, впереди еще много интересного. Из Москвы убежала в Поворино, а теперь бегу в Москву обратно, как в свое убежище».

Сразу по приезде в Москву Мария направилась к Топорковой, вещи свои в тот же день перенесла к подруге. Алена и ключ ей дала от своей квартиры: распоряжайся, мол, пока не устроилась, хотя сама понимаешь, пока не выйду официально замуж за Мишеля, квартира мне нужна самой. К этому сводилась мысль Топорковой, когда она решительным жестом протянула ключи, выказывая этим жестом одобрение предпринятого. Марии не терпелось тут же пойти в ЖЭК, ходила по квартире, что-то бубнила себе под нос, и у нее снова появилось предчувствие больших перемен, которые могут изменить всю жизнь. От напряженного ожидания ее просто лихорадило.