Нежный человек - Владимир Мирнев

В таком состоянии Мария села на балкончике, прикрыла глаза, но перед глазами поплыли красные круги, и невозможно было сосредоточиться на том, что обычно возвращало ей душевное равновесие – не было ковыльной степи, луга и солнца, – она то и дело мысленно возвращалась к будущей комнатке, которая может у нее появиться, если устроиться на работу в такое солидное учреждение, как ЖЭК. Она представляла: вот заходит в комнату, оглядывает каждый уголок и, конечно, видит сухую, но грязную комнату с ободранными обоями, захламленную, из окна падает луч солнца. И перво-наперво она с брезгливостью обрывает обои, соскабливает ножом, а обои окажутся непременно буро-желтыми, облепленными грязью, как у Коровкина. Мария поймала себя на том, что размечталась заранее, не имея еще комнаты, оборвала мечту, боясь вспугнуть надвигающуюся реальность…

Вот уже видит себя бегущей по лугу, по высокой траве, а навстречу ей льется нескончаемым, шелестящим потоком солнце, и слепящие его лучи, обрываясь в невидимой вышине, с глухим, мягким шорохом падают на землю; лучи словно тысячи искорок рассыпаются по воздуху, от них становится радостно, рождается приятная музыка, будто многотысячный хор пел где-то за невидимым занавесом.

Алена Топоркова, женщина решительная и твердая, хотя и осмотрительная, тут же согласилась сходить с Марией в ЖЭК. Их принял Ромуальд Иванович Капитолийский. Его глаза как будто вполне осмысленно смотрели на собеседника, но никого не видели, и казалось, происходящее в кабинете и даже на всей планете настолько отдалилось от его мыслей и даже неприятно ему, что он с некоей брезгливостью говорил о деле, приносящем ему, кстати, хлеб насущный. Разговор вела Мария, стараясь объяснять умно и понятливо. Топоркова сухо спросила о дипломном проекте, избегая ввиду беременности волнений, присутствовала, как говорят, при сем, своим сердитым видом внушительно демонстрируя важность просьбы.

Мужчина смотрел на Марию и ничего не понимал. Мысля его витали в более высоких сферах, чем можно было предполагать: он заканчивал в этом году Институт народного хозяйства имени Плеханова, и все на свете, кроме дипломного проекта, казалось ему настолько не стоящим малейшего внимания, что он в свою очередь поражался, как могли люди с такими мелочными делишками заявляться к нему в столь ответственный момент. Он слыл хорошим человеком, имея одну замечательную особенность: ругал людей, возмущался, называл их идиотами, крокодилами и полными кретинами – но ругал их не иначе, как мысленно. Но все-таки из бессмысленного, но вполне радушного разговора Мария узнала, что из управления ему звонили; он сам подавал туда запрос о приеме на работу дворников и бухгалтеров. Все же, несмотря на сильнейшую занятость начальника ЖЭКа умственными изысками, разговор складывался удачно. Но стоило заикнуться о жилье – а этот самый важный вопрос Мария отнесла на конец разговора, чтобы не испугать Капитолийского, проявив в том немалую дипломатическую сообразительность, – как Ромуальд Иванович Капитолийский изменился в лице, заостряясь в выражении до какого-то глубокого проницания человека, поражая при всем том отличительным свойством показать унизительную глупость вопроса, заданного посетителем. Он просто вскрикнул от негодования, чего с ним в течение беседы не случалось:

– Вам комнату? В квартире целую комнату? Да где я возьму ее? Я ее с собою в кармане не ношу!

– Жить я где-то должна, – возразила Мария.

– В тропосфере живите! В наше такое время можно жить в тропосфере. Да поймите, скорее можно найти место в космическом корабле, чем у нас! А время-то какое, в космос люди летают, – обратился неожиданно сладеньким голосом Ромуальд Иванович к сидевшей в углу и подозрительно молчавшей Топорковой, как бы обращая и ее внимание на важность происходящего в космосе и ничтожность просьбы Марии.

– Какое время? – спросила Топоркова, раскрывая свою заграничную французскую сумку. – Мой проект, надеюсь, устроил вас.

– Я сказал адекватную фразу: какое время!

– Ей комната нужна, в которой можно спать, отдыхать, жить по-человечески. Комната принадлежит не вам, а государству, и, пожалуйста, не делайте зверского лица.. А то проект я вам помогла сделать, а краники текут-с, Ромуальд Иванович, – проговорила зло Топоркова. – Вот и адекватная фраза.

– А при чем здесь время? – поразился Ромуальд Иванович.

– Время вы возьмите себе, а ей – комнату, – спокойно объясняла Топоркова, памятуя, что ей нельзя волноваться. – Вы усекли?

– Я не усек, у меня нет ни одной незанятой комнаты, я всех направляю в общежитие. Там у нас замечательно, и чудесные люди. И танцы бывают!

– Так у вас нет комнаты? А ОБХСС у вас еще не работал? – поинтересовалась интригующе Топоркова, сделав ошибочный ход, потому что на начальника эти слова произвели обратное действие.

– Я никаких таких обэхаэсэс не боюсь, – отвечал твердо начальник ЖЭКа. – Не боюсь. Я единственный в Москве, который не боится обэхаэсэс. Не боюсь, и все! Все боятся, а я нет. Я чистенький. Как стеклышко. Ей-богу! Словечко как звучит – ОБХСС! А я не боюсь.

– А почему? – спросила с надеждой ехидно Топоркова, подозревая, что за каждым начальником водится маленький грешок.

– Я не боюсь, я не ворую. Воры боятся слова «ворую», а я и слова такого не боюсь. Я честный человек. Я чистенький, адекватно говорю. Я чистенький, как младенчик, только-только родившийся!

– Еще побоитесь, – холодно пообещала Топоркова, а Ромуальд Иванович, когда они вышли, вдруг громко захохотал – что тоже для него было необычно, – так громко, что слышно стало во всех углах. Чтобы подчиненные слышали и облегченно вздыхали – мол, начальник смеется. Уже на улице Топоркова сказала:

– Мы на него напустим Мишеля. Знаешь, Маня, пусть поговорит. Он сегодня обещал быть. Вот сволочь, этот Ромуальд Иванович. Я ему дипломный проект сделала, а он ведет себя так, будто ничего не должен. А краники текут, Маша.

– Неудобно, – призналась Мария.

– Все удобно, – отвечала Топоркова. – Неудобно воровать, неудобно в общежитии жить взрослой женщине, а в своей комнате – более-менее.

На следующий день Мишель докладывал обстоятельства разговора с начальником ЖЭКа:

– Я зашель к начальнику, а он сидель и писаль важную бумагу. А я ему сказаль: вы, мой дорогой товарищ, уважайте законы. Он продолжал писать свою важную бумагу: «В чем дело?» Я сказаль: почему вы нарушаете закон о праве на жилье для советских граждан? Он сказаль: «Я не нарушаю конституцию. Если кто и нарушает, то только не я, потому что я маленький начальник. Кто на сто голов выше, тем ничего не стоит меня ударить сверху по моей голове, а она мне нужна, я к дипломной защите готовлюсь». Я снова сказаль: «Каждый человек имеет право на жилье». Он сказаль: «Жилье мы ей даем, чем плохо в общежитии, газ, вода, комната на четверых». Я сказаль: «В таком случае вы как автолюбитель нарушили правила уличного движения, попали в аварию». Он сказаль: «Не попаду, я один в городе, кто не боится ОБХСС, и мне сейчас некогда». И тут я говориль строго и по-мужски: «Комната, такая мелочь, не стоит мужского разговора, комната – даже не квартира. Такой, говорю, слушай, маленький пустячок, что тебе должно быть приятно дать ее красивой женщине». Он молчал. Я продолжаль дальше: «Надо дать». Он сказаль: «Я подумаю. Ваше предложение даже заманчиво». Я сказаль: «Надо дать, это просьба женщин. Слушай, говорю, дорогой, такой маленький пустячок, что надо, слушай, говорю, дать». Он сказаль: «Надо дать».

– Ты ему пачку молча положил? – спросила тихонько Топоркова, с нетерпением ожидая конца рассказа.

– Он такой молодой замечательный человек, который все понимает и все сделает для женщин; он такой замечательный человек, молодой, красивый. Очень хороший.

– Лучше не бывает, – запальчиво проговорила Топоркова. – Дурак дураком! У него, заметь, ни в одном глазу и ни единой мысли. Правда, Маня? Законченный демагог. Ты ему положил пачку? Вот он и раскис, вот он и пошел навстречу женщине. Правда, Маня? Сейчас навстречу женщине не идут, а идут навстречу деньгам.

– Не знаю, – отвечала Мария, следя за речью Мишеля и содрогаясь от мысли, что, если Мишель дал начальнику такие деньги, а это уж называется взяткой, тогда она вынуждена будет отказаться от комнаты, работы, от всего, о чем совсем недавно мечтала, потому что на преступление не пойдет. Мария с болезненным обострением следила за его рассказом, и, хотя Топоркова несколько раз повторила: «Ты дал ему пачку?», Мишель не ответил, а раз так, то, значит, все обошлось, и теперь она почувствовала облегчение, заимеет квартиру, обставит, пригласит мать, станет жить, работать и забудет, что может быть иная жизнь, до которой у нее не будет никакого дела.

– Как же мне вас благодарить, – сказала Мария Мишелю.