Любовь, Конец Света и глупости всякие - Людмила Сидорофф

Какая же ты тонкая вся... Могла бы я тебя на руках носить, хоть в полете, хоть по земле, если бы за всей твоей хрупкостью не ощущалась сила неимоверная. Откуда только она берется в тебе? И ведь это надо же, какой получился искус. Вот уж не думала, что постигнет меня когда-либо такой величайший соблазн, ничему подобному я никогда еще не подчинялась. Еще ни один мужчина не пробуждал меня так, а о женщинах я и сама не думала. Танька, меня спасут пост и молитва, хотя я в некотором роде и шучу. Я как отшельник, который решил, что уже вполне достиг полного аскетизма, и тут является эдакая гурия и начинает соблазнять его своей неземной красотою. А ты в порыве страсти сказала мне, что любишь мою душу. Пропала моя душа, я буду гореть в аду. С удовольствием. За каждую ночь с тобой, Танька. Но ты вовсе не грех, моя милая, а если и гурия, то не адская, а наоборот — райская... И я безумно люблю тебя. Молиться буду — тебе. А вот как быть с постом, я еще не придумала. Могу вовсе не есть, святым духом питаться, лишь бы летать с тобой денно и нощно...

«Какой это был странный сон — мы словно летели куда-то... — под теплыми струями душа Танька стояла неподвижно. — Но проснулись, тесно прижавшись друг к другу, обнаженные, на скрипучем диване — куда с такого взлетишь? Напились вчера до беспамятства, до похоти... Нет, лучше забыть все, что между нами произошло, уйти отсюда побыстрее, забрать Осю, не возвращаться, а если и вспоминать, то лишь как сон...»

«Самый прекрасный и удивительный, который снился когда-либо...» — продолжил робкий внутренний голос. Это был совсем не тот голос, что слышался раньше в ее голове, который, бывало, тоже с ее мыслями спорил, а иногда наоборот, соглашался, но всегда звучал твердо и убедительно, без всякой робости. Ее собственный внутренний голос — был совершенно нормальным явлением и не казался симптомом психического расстройства: куча людей сами с собой разговаривают, не считая себя шизофрениками. И любой человек, наверное, знает, когда собственный Здравый Смысл борется с неразумными проявлениями психики. А вот того иного голоса, звучавшего иначе и так явственно, словно внутри был другой человек, Танька не слышала, по крайней мере, несколько часов уже. Он в последние дни как-то все меньше себя проявлял, будто спал. А сейчас и вообще — то ли куда-то исчез, то ли...

«Умер?..» — отозвалась она расстроенным мыслям, сразу же вспомнив об Олежке. Танька закрыла воду, обернулась полотенцем и позвала едва различимым шепотом, услышать который мог только брат: «Олежка... Олежка, ты здесь?» В ванной стояла неуютная тишина, лишь нетуго закрученный кран отозвался дробью разбивающихся о дно раковины капель. И ни звука, ни шороха не было слышно больше ни внутри, ни за дверью, запертой на задвижку.

Взлохмаченный Ося сидел на диванчике и жмурился, как сонный котенок.

— Какая прыгучая кроватка! — он похлопал ладошкой по твердому сиденью. — Ночью я допрыгивал прямо до неба!

Танька, с мокрыми волосами, в просторном свитере и на босу ногу, крутила в руках полотенце, словно пыталась из него выжать свои угрызения совести и страшные догадки:

— Ося мой маленький, скажи мне... пожалуйста... где твой папа?

С забавного детского личика моментально исчезли остатки сонливости. Ося молчал. Он неуклюже сполз с диванчика, подошел к застывшей в дверях Таньке, обнял ее за колени и задрал голову, глядя прямо в лицо серьезными глазами.

— Мама Таня, зачем ты плачешь?

Он не отвечал на ее вопрос, а она не могла ответить ему, только подхватила на руки, уткнувшись носом в маленький висок с мягким завитком светлых волос, и зарыдала — безудержно и беззвучно.

Все стало предельно ясно: полет был во сне, как и все предыдущие полеты с Варварой над Москвой и в каком-то еще нереальном пространстве; там же были какие-то гномы, призраки, инопланетяне, нелепые люди на кладбище, которые разговаривали с нею, будто она была Богом, Олежка, приходивший — и к Осе, и к ней — куда угодно, по зову... Где-то на грани сна и яви внутри звучал странный голос — раньше он помогал переживать все горести и невзгоды: мрак житейских реалий, которыми были ее быт, работа, чужие люди, болезни близких, их смерть и то, что нынешней ночью она переспала с женщиной. Олежка умер — и это тоже реальность, страшная и жестокая; его отпели в церкви безголосые певчие, похоронили, закидали землей — и всё! Нет его больше, только на подмосковном кладбище под пластом вязкой глины, скомканной с остатками бывшей городской свалки, гниет его тело. А она тут, словно безумная, спрашивает полуосиротевшего мальчика, где его папа...

Ося обнимал ее пухлыми ручками и тихонько сопел, давая волю выплакаться как следует, пока не предложил — несколько неожиданно — a nice cup of tea[62].

— Дядя Робин говорит, a nice cup of tea помогает от всего, — добавил он на полном серьезе.

«Робин!» — вспомнила Танька, и новая волна угрызений захлестнула ее — но уже без слез. Два дня назад муж уговаривал вернуться с ним в Англию, доказывал трезво и убедительно, что оставаться в Москве больше нет смысла. Самые разумные доводы приводил: и срок действия паспорта у нее истекал, и отпуск, что предоставили «по семейным обстоятельствам», закончился, следовательно, она уже просто прогуливала, рискуя потерять хорошо оплачиваемую работу в Лондоне. Ну и пора было ей, в конце концов, поиметь совесть — и вернуться к «семейному очагу», сколько можно игнорировать супружеские обязанности — у терпения Робина тоже ведь есть предел. В общем, откладывать возвращение в Англию дальше было слишком рискованно — любая отсрочка, даже всего на день, угрожала потерей мужа, работы и гражданства одновременно. «Насчет гражданства-то он, конечно, загнул», — подумала Танька, но бюрократическая проблема таки вырисовывалась, и решать ее нужно было срочно.

— Собирайся, нам чай пить некогда, — сухо сказала она племяннику.

— «Собирайся» куда?.. — раздался испуганный голос.

Она и не заметила, как Варвара появилась за спиной, и успела ли она засвидетельствовать ее тихую истерику? Не сумев побороть смущение и стыд смотреть в глаза, Танька произнесла, не оборачиваясь:

— Мы очень спешим, Варвара... Прости.

— И вовсе мы не спешим никуда, зачем нам спешить? — удивился Ося. — Мы даже еще не позавтракали, и я не успел поиграть с гномами.

— Танька! Куда ты, в самом деле, заторопилась вдруг? — Варвара обошла вокруг ее спины, обняла за хрупкие плечи...

Какая ты тонкая вся... И свитер этот топорщится на тебе беспомощно, как будто тела под ним вовсе нет, а глаза такие огромные, стоит только поймать взгляд — и утонешь в нем...

Но Танькины глаза смотрели в никуда, руки бессмысленно сжимали уже почти сухое полотенце, капризный рот застыл, только вздрагивала нижняя губа. Она молчала.

Словно перед грозой, обстановка вдруг стала скучная и премерзкая: душно, давит, дышать нечем. Не в силах понять, что изменилось, Варвара спрятала руки за спину и выжидательно смотрела на Таньку.

— Мы пойдем с Осей, ага? — спросила та и впервые за все утро посмотрела Варваре в глаза. Не было в этом взгляде ни страсти, ни горя, только печаль и неясный испуг.

— Стой, — сказала Варвара сдавленным шепотом. — Ты все-таки можешь сказать, что случилось?..

— Ничего, — пожала плечами Танька. — Все нормально.

Не собиралась она ничего говорить ей о намерении сегодня же вылететь в Лондон, торопилась уйти быстрее — лишние разговоры могли привести только к слезам и ссоре, отнять время, растрепать нервы обеим. Лучше расстаться без ненужных объяснений и вспоминать потом о случившемся без содрогания и угрызений — как о нелепом казусе, чего не бывает по пьяни, мол. Со временем все равно забудется. В конце концов, кто они друг другу? Не давнишние подруги, не родственницы, так — случайные встречные, по большому счету, чужие люди совсем... Она опять отвела глаза и повернулась к племяннику:

— Одевайся скорее.

Ося насупился, стоял неподвижно, смотрел на тетушку исподлобья, сжимая маленькие кулачки. Бледная как мел Варвара глядела на Таньку прямо, превозмогая желание хорошенько ее потрясти.

— Я тебя сейчас ударю подушкой по голове! — сказала она хрипло.

Танька еще раз пожала плечами. Варвара шагнула к диванчику, схватила подушку, занесла ее над собой и со всего маху применила, как намеревалась.

— Ты что? — удивилась Танька, слезы снова блеснули в глазах зелеными искорками.

— Ничего, — прошипела Варвара и еще раз попыталась ударить подушкой, но Танька загородилась рукой. — Все было так хорошо! Мы собирались спасать мир! И начали! И... я тебя люблю! А ты! — закричала она, размахивая подушкой. Танька едва успевала загораживаться и уворачиваться. — Мы так летали ночью, я думала, что мы не расстанемся с тобой вообще никогда! А ты! А ты…

Варвара плюхнулась на диванчик и заплакала навзрыд, уткнувшись в подушку.