Южный ветер - Норман Дуглас

-- Слушайте, слушайте!

-- Называете себя джентльменом? -- осведомился кто-то.

-- Паллиатив и ничто иное. В великие периоды мировой истории никто о честности не заикается. Честность -- выдумка мелочного торговца. Мозгов, чтобы заработать хоть что-нибудь сверх трех с половиной процентов, ему не хватает. А потому он вечно спешит провернуть одно дельце и приняться за следующее. Иначе он с голоду окочурится. Отсюда и честность. Три с половиной процента! Кому нужна такая безделица? Люди, которые зарабатывают все триста, насчет честности не балабонят.

-- Называете себя джентльменом? В шею!

-- Я в честности не нуждаюсь. Честность -- дурацкий вымысел мелкого человека. А этот мир создан не для мелких людей. Эй, вы там, потешный мелкий прощелыга, только что позволивший себе оскорбительное замечание, -- я это вам говорю.

-- Мне? Ну, тогда получите!

Стеклянный стакан, от которого мистер Ричардс весьма умело увернулся, пролетел, вращаясь, дюймах в четырех от лба епископа.

В этой толпе он уже никому помочь не в силах. Мистер Херд повернулся, чтобы уйти. И пока он поворачивался, в голове его мелькнула любопытная мысль. Этот мистер Ричардс -- быть может, он-то и был грабителем? Он-то и был, да только мистер Херд отмел столь ужасное подозрение, напомнив себе и о том, как он ошибся в отношении характера Анджелины, и о том, до чего осторожным следует быть, когда судишь о людях. А голос мистер Ричардса не покидал его и на лестнице:

-- Нет, джентльмены! Я в не нуждаюсь в честном человеке. На него ни в чем нельзя положиться. По счастью, он и встречается крайне редко...

В эту ночь, впервые со дня своего приезда на Непенте, мистер Херд спал плохо. Жара стояла невыносимая. Да и подробности визита к миссис Мидоуз тоже отчасти его беспокоили.

На сей раз Старый город выглядел по-другому. Угрюмое, могильное безмолвие, грозная косность нависли над розовыми домами. Ни единый листок не вздрагивал под опаленным сирокко небом. Даже старая Катерина показалась мистеру Херду, когда он ее увидел, несколько сокрушенной.

-- Soffre, la Signora(23), -- сказала она. Госпожа страдала.

По прошествии стольких лет епископ не узнал бы кузины, во всяком случае, не узнал бы, доведись им повстречаться на улице. Она ласково поздоровалась с ним, оба долго говорили о семейных делах. Все было так, как он думал. Отставка мужа опять отсрочена. Возможно, она вернется с епископом в Англию и станет поджидать Мидоуза там. Через день-другой она решит окончательно и даст ему знать.

Пока она говорила, епископ приглядывался к ней, стараясь восстановить по лицу этой женщины смутно памятные ему детские черты. Однако от них не осталось уже и следа. Теперь он понимал, что имел в виду Кит, называя ее "штучным изделием". В ней присутствовало нечто ясно очерченное, не то чтобы резкое, но отзывающееся твердостью. Она определенно была личностью -- и незаурядной. Черты ее лица красноречиво свидетельствовали о пережитом. В них отчеканилась своего рода жесткая сноровистость. Но поверх этой маски спокойной уверенности в себе напечатлелось что-то иное -- явственные следы недавней тревоги. Глаза у нее были почти такие, как если б она недавно плакала. Тем не менее, она прекрасно изображала веселость, называя его Томми, как в давние дни.

Просто небольшая мигрень. Этот сирокко. Когда он дует на свой обычный манер, от него уже не знаешь, куда деваться. А повисая в бездыханном воздухе, он становится совсем нестерпимым. Мистер Эймз как-то назвал его plumbeus Auster(24). Это означает "свинцовый", верно? В той или иной мере от мигрени страдают все.

Говорила ли она правду? Епископ решил, что мигрень у нее была, и что южный ветер определенно невыносим. И все же он подозревал, что она прибегла к широко распространенной уловке -- сказала правду, но не всю и возможно даже не главную ее часть. Что-то она утаивала.

-- Ты эти розы в последние дни совсем забросила, -- сказал он, заметив оставшиеся незамененными цветы, усыпавшие стол лепестками. -- Когда я сидел здесь один пару дней назад, они были такие свежие.

-- Какой опасный ты человек, Томми, все замечаешь. Сначала проник в тайну моей мигрени, теперь вот цветы! С тобой нужно держать ухо востро. Не хочешь взглянуть на мой обрыв и сообщить мне, все ли с ним в порядке? Полагаю, ты слышал о той французской старушке? Под конец она, знаешь ли, относилась к нему с полным неодобрением. Как вернемся, выпьем чаю. А потом ты, возможно, объяснишь мне, что не в порядке с моим ребенком!

-- Это я могу сказать, не глядя. У малыша режутся зубки.

-- Умничка! Хотя на самом деле ничего подобного. Я это выдумала, чтобы как-то извиниться перед милейшей Герцогиней.

Они поднялись по небольшому склону и оказались лицом к лицу с морем, над головокружительно отвесной стеной. При их приближении с края обрыва, зашуршав крыльями, сорвался и безумно поплыл над бездной сокол. Следя за его полетом, епископ вдруг ощутил пустоту в животе. Тьма качнулась перед глазами, небо и море слились, он попирал ногами воздух. Не тратя времени, епископ опустился на землю.

-- Ни дюймом ближе! -- объявил он. -- Даже за тысячу фунтов. Если ты еще раз пройдешься вдоль кромки, мне придется смотреть в другую сторону. От этого зрелища у меня внутри становится пусто.

-- А я никакого головокружения не ощущаю, -- рассмеялась она. -- Был один юноша, англичанин, он прыгнул отсюда на пари, -- тебе не рассказывали? Тела так и не нашли. Хорошее место, чтобы броситься вниз, верно?

Похоже, она всерьез обдумывала эту идею.

-- Ну так что? -- требовательно спросила она. --Обнаружил ты в моем обрыве какие-нибудь недостатки?

-- Обнаружил. Его необходимо огородить. Он опасен. Каким искушением должен быть этот обрыв для всякого, кто хочет избавиться от врага! -- и епископ со смехом добавил: -- Здесь это можно сделать так просто.

-- Действительно, удобно. Меня такая мысль как-то не посещала...

Эти и иные ее слова мелькали той ночью в голове лежавшего в постели мистера Херда. Он пришел к заключению, что не до конца разобрался в кузине. Вправду ли что-то тяготило ее? И что мог означать внезапно заданный ею загадочный вопрос:

-- Томми, тебе что-нибудь известно о наших законах насчет внебрачных детей?

-- Ничего, -- ответил он, -- кроме того, что они -- позор для цивилизованной страны. Но это известно каждому.

Похоже ответ ее разочаровал. Возможно она не очень ему доверяет. Эта мысль причинила мистеру Херду легкую боль. Недоверия ее он ничем не заслужил. Сам он был человеком прямым и открытым и в других ценил эти качества.

Но какой смысл размышлять об этом? Он знал о кузине мучительно мало -- обрывки сведений, добытые из писем, полученных им от матери. Через день или два он снова заглянет к ней, чтобы окончательно договориться об отъезде в Англию. Возможно, он был сегодня бестолковей обычного. Или всему виной южный ветер?