Две жизни - Лев Александров

— Как девочки?

— Мучаюсь с ними. Плачут все время. С молоком у меня плохо, не хватает. Вот и сейчас жду, свекровь в консультацию за бутылками побежала.

У Великановых долго не было детей, а несколько месяцев назад родились двойняшки. Лариса всем знакомым объясняла: не убереглись, случайно.

Сергей прямо из дому заехал на Кудринку. Кафедра физиологии занимала почти весь первый этаж огромного "желтого дома", как называл ЦИУ Борис. Сергей подождал в коридоре конца лекции. Ровно без четверти одиннадцать из аудитории вывалилась толпа «усовершенствующихся», главным образом дамы средних лет. Потом, не спеша, вышел Борис.

— Спасибо, что пришел. Здесь говорить неудобно, я оденусь, провожу тебя.

Плохонькое драповое пальто вряд ли защищало Бориса от злого мороза. Сергею стало неуютно в своем теплом шикарном полушубке, по дешевке купленном в цековском распределителе.

— В чем дело, Борис, что случилось?

— С Соней плохо. Ты ведь знаешь, Яшу арестовали, а несколько дней назад ее уволили. Помоги, Сережа. Куда ей деваться с фамилией Кацнельсон и репрессированным мужем? У нее на руках пятилетний сын и старуха мать. Может, им из Москвы уехать? Она боится, что и ее возьмут.

— Некуда уезжать. Чего самой спешить, их всех не сегодня-завтра из Москвы попросят.

— Кого их?

— Евреев. В Биробиджане бараки строят. Иоська, видно, хочет закончить великое дело, начатое Гитлером.

— Что же это творится, Сережа? Зачем?

— Кто знает, что у этого параноика на уме. Во всяком случае чувство собственного достоинства многих граждан нашего обширного отечества поднимается на необозримую высоту. Разве не "приятно и радостно сознавать", как выразился наш отец и учитель, что ты не еврей, что у тебя в пятом пункте стоит правильная национальность?

— Брось паясничать! Я серьезно спрашиваю.

— А я не шучу. Соне помочь попробую. Думаю, удастся. Блат в период реконструкции решает все. В библиотеке Иностранной литературы, знаешь, на Варварке, директором некая Маргарита Ивановна Рудомино. Сама в седле сидит не так уж твердо, но людям помогать не боится. Я попрошу, возьмет Соню в библиографическую группу. Соня ведь языки знает?

— Знает. Французский и английский. Не понимаю. Разве отдел кадров пропустит?

— Приказ подписывает директор. И отделу кадров в этом случае только одно остается — сообщить куда следует. Полагаю, с моей помощью (кое-какие связи у меня остались) Маргарита Ивановна выдержит. А там посмотрим. Так или иначе скоро все должно определиться. Либо Сонечке с домочадцами околевать в биробиджанских бараках, либо…

Сергей замолчал.

— Что "либо"?

— Иоська не вечен. Один хороший ударчик его уже стукнул. Еще в сорок девятом, на семидесятилетии заметно было. Я тебе вот что скажу. Если кому-нибудь очень нужно его прикончить (думаю, многим нужно), ничего лучше, чем убрать его давнего лечащего врача этот «кто-нибудь» не придумает. Может быть все это дело врачей из-за одного Виноградова и затеяли. А евреев заодно для камуфляжа, чтобы Иоське напоследок удовольствие доставить. А может и наоборот: Виноградова умело пристегнули к независимо запланированной акции в рамках борьбы с безродными космополитами, возглавляемой великим русским патриотом Иосифом Джугашвили.

Ладно, Борька, к Сонечке я сам зайду. По телефону с ней не говори, слушают небось, сволочи. Барыне привет и сочувствие, — измучили вы ее с Лариской.

Глава XIII. БОРИС

Борис Александрович встал, как всегда, рано. Спешить некуда, но многолетняя привычка работать по утрам, "на свежую голову", как говорила Елизавета Тимофеевна, поднимала его в шесть часов без будильника. В сущности никакой важной работы давно не было. Он потихоньку писал монографию, даже скорее курс лекции под условным названием "Физико-химическая физиология клетки". Нынешние сухие специализированные или трепаческие учебники раздражали его. Любимая им "Общая физиология" покойного его учителя Дмитрия Леонидовича Рубинштейна безнадежно устарела. Борис Александрович писал для себя, понимал, что опубликовать книгу необремененному высокими званиями пенсионеру практически невозможно.

Последние известия по "Дойче Велле". Все-таки они идиоты. Принимают всерьез горбачевскую пропаганду. Что, собственно, он сделал? Расширил рамки дозволенного журналистам, снял и отдал под суд сотню — другую проворовавшихся бюрократов из средних эшелонов власти и несколько человек из верхних. Разрешил показать десяток «полочных» фильмов и опубликовать не очень крамольных покойников. Он, конечно, умнее и образованнее последних наших маразматиков. Наверное, скрывал свои способности, иначе наверх не взобраться. В сущности такой же демагог и лжец, как и все они. Принял старые американские предложения и кричит на весь мир об инициативах.

Хватит брюзжать. Мало тебе, что журналы и газеты стало читать интересно? Одна «Плаха» чего стоит! Зря он, правда, Булгакова спародировал. И распял Авдия зря. Слишком в лоб. Образы сволочей хороши, это он умеет. Кочкорбаев похож на Орозкула из "Белого Парохода", но все равно хорошо. С положительными героями, с порядочными людьми пока туго. Разве что волки. Впрочем и раньше животные у него получались лучше: олени, верблюды, лошади.

И еще "Печальный детектив". Беспощадно обнаженная жизнь советского провинциального городка. Все правда! И карикатурная интеллигенция — правда. Есть и другая, но Астафьев ее не знает. Поэтому обобщения не убеждают.

Старые штампы обменяли на новые. Гласность, перестройка, ускорение. Уже тошнит. Так хвастаются гласностью, как будто они ее выдумали, а больше нигде ее нет. Трудовые коллективы. Борис Александрович недавно встретил своего бывшего аспиранта, теперь работает на кафедре. Столько грязи и склок, столько анонимных и неанонимных доносов. Он еще раз прочел про себя написанное недавно восьмистишие.

Мне стало ясно очень рано,Еще до той большой войны,Что власть толпы и власть тиранаНам одинаково страшны.А нынче, в серенькие годы,Тираны спрятаны в архив,Толпа в узде, и враг свободы —Стоящий в ногу коллектив.

Во время завтрака позвонила дочь.

— Папа, привет! Как себя чувствуешь? Приступов не было?

— Доброе утро. Не было.

— Папа, скоро, совсем скоро, уже через дне недели, новый год. Год зайца. Мы с Аней решили устроить семейную встречу. Так что считай, что ты ангажирован. Соберемся у меня, только свои. А то сидишь, как бирюк, один, от одной скуки загнуться можно. Сядешь патриархом во главе стола, полюбуешься на детей и внуков. Мамы не будет.

Фальшивый, нарочито бодряческий голос. Каким раздражительным он стал! С трудом удержался от ненужной резкости,

— Спасибо, Наташа. Постараюсь быть.

— Ну, то-то. Арсений тебе кланяется.

Никуда он не пойдет. Скажет — устал, сердечная недостаточность. Не приступ, а то еще прибегут. Просто утомление.

Действительно новый год. Как она сказала? Год зайца. Идиотские игрушки псевдоинтеллигентов. Да нет — образовановщины по точному определению Александра Исаевича.

Наверное, со стороны поглядеть, довольно противный старикашка, кончающий жизнь в заслуженном одиночестве. Ему и в самом деле никто не нужен. Ни дети, ни внуки. Чужие люди. Ведь не всегда было так. Кого он любил, кто был не чужой? Прежде всего мама. Ира, все-таки. Сашка Шерешевский. Лена. Не густо. Все в прошлом. Теперь остался один Сергей, вечный спутник. Давно не виделись, надо бы позвонить.

Кончается жизнь. Скоро приоткроется занавес. Очень интересно, что за ним. Обидно и глупо, если ничего.

Борис Александрович отложил папку с «Физиологией» и открыл ключом ящик в тумбочке письменного стола. Аккуратно сложенные рукописи. Стихи. Перепечатанные и черновики. Эссе, воспоминания, письма. Хоть и сказано: "Не надо заводить архива, над рукописями трястись", так то Пастернак, а ему, Борису Великанову, не стыдно. Так он и не узнает, хорошо или нет то, что он делал всю жизнь. Не о науке речь, наука средненькая, подавал надежды на большее.

Это он написал лет десять тому назад. Время от времени перечитывает, чтобы проверить — так ли еще думает.

Глава XIV. НАУКА И РЕЛИГИЯ

Апофеоз рационализма в XVII и XVIII столетиях и связанная с ним религиозная убежденность в могуществе и непогрешимости науки начинают в наши дни постепенно затухать, хотя все еще сильны, особенно в широких кругах образованного общества. Несмотря на поразительные, намного опередившие свое время работы Беркли и Юма, их пересказ на более современный манер в трудах Маха, Дюгема и Пуанкаре, подавляющее большинство людей все еще полагают, что наука не только описывает, но и объясняет мир. Примитивно-оптимистические утешения диалектического материализма об асимптотическом приближении к абсолютной истине все еще владеют умами, несмотря на очевидные опровергающие свидетельства сегодняшней науки.