Собрание сочинений. Т. 9. Дамское счастье. Радость жизни - Эмиль Золя

Госпожа Бодю слушала его, и голова ее неподвижно лежала на подушке. Лицо ее было бледно как полотно.

— Но ведь они тебе заплатили, — ласково промолвила она наконец.

Бодю сразу умолк. Некоторое время он ходил, не поднимая глаз от пола. Затем продолжал:

— Они мне заплатили, это правда, и в конце концов их деньги не хуже других. Забавно было бы, если бы благодаря этим деньгам удалось поднять «Старый Эльбёф». Ах, будь я помоложе, пошустрее!

Наступило долгое молчание. Суконщик погрузился в смутные планы. Вдруг жена его заговорила, устремив взор в потолок и не меняя положения головы:

— А ты заметил, что происходит в последнее время с Женевьевой?

— Что такое? — отвечал Бодю.

— Так вот, она меня немного беспокоит… Она все бледнеет и становится какой-то ко всему безучастной.

Он остановился перед кроватью в полном изумлении.

— Да что ты?.. С чего бы это… Если ей нездоровится, она должна сказать об этом. Надо завтра же позвать доктора.

Госпожа Бодю лежала по-прежнему неподвижно. После продолжительной паузы она рассудительно произнесла:

— Я думаю, лучше всего поскорее выдать ее за Коломбана.

Бодю взглянул на жену, потом снова принялся ходить. Ему припоминались разные мелочи. Возможно ли, чтобы его дочь заболела из-за приказчика? Значит, она настолько его любит, что больше не может ждать? И тут неладно! Это взволновало его тем более, что он давно уже твердо решил выдать дочь за Коломбана. Но он ни за что не согласится на этот брак при теперешних условиях. Однако под влиянием беспокойства Бодю смягчился.

— Хорошо, — сказал он наконец, — я поговорю с Коломбаном.

И, не прибавив ни слова, он вновь стал ходить из угла в угол. Вскоре жена его закрыла глаза; лицо спящей было бледно, как у покойницы. А Бодю все расхаживал. Прежде чем лечь, он раздвинул занавески и взглянул в окно: на другой стороне улицы, через зияющие окна бывшего особняка Дювиллара, виднелась постройка, где под ослепительным светом электрических ламп сновали рабочие.

На следующее утро Бодю отвел Коломбана в глубь тесного склада на антресолях. Накануне он обдумал, что ему сказать.

— Друг мой, — начал он, — ты знаешь, что я продал дом в Рамбуйе… Это позволит нам несколько сдвинуться с мертвой точки… Но прежде всего я хотел бы поговорить с тобой.

Молодой человек, по-видимому, опасался этого разговора и теперь ждал его в смущении. Его маленькие глазки на широком лице моргали; он даже приоткрыл рот, что было у него признаком глубокого волнения.

— Выслушай меня хорошенько, — продолжал суконщик. — Когда папаша Ошкорн передал мне «Старый Эльбёф», фирма процветала; в свое время Ошкорн получил магазин от старика Фине в столь же хорошем состоянии… Ты знаешь мои взгляды: если бы я передал своим детям это фамильное имущество в худшем состоянии, я считал бы, что поступил дурно. Вот почему я все и откладывал твою свадьбу с Женевьевой, Да, я упорствовал, я все надеялся вернуть прежнее благосостояние; я хотел сунуть тебе под нос книги и сказать; «Гляди, в год моего поступления сюда материи было продано столько-то, а в этот год, когда я выхожу из дела, продано на десять или двадцать тысяч франков больше…» Словом, ты понимаешь, я дал себе клятву, в этом сказывалось естественное желание доказать самому себе, что предприятие в моих руках не захирело… Иначе мне казалось бы, что я вас обокрал…

Волнение душило его. Чтобы собраться с духом, он высморкался, потом спросил:

— Что же ты не отвечаешь?

Но Коломбану нечего было ответить. Он отрицательно покачал головой и, все более и более смущаясь, ждал, что будет дальше. Он угадывал, куда клонит хозяин: речь идет, конечно, о свадьбе в скором времени. Как отказаться? У него не хватит на это сил. А та, другая, о которой он мечтает по ночам, когда тело его пылает таким пламенем, что он бросается нагой на каменный пол в страхе. Как бы этот огонь не испепелил его?..

— Сейчас у нас появились деньги, — продолжал Бодю, — и они могут нас спасти. Положение с каждым днем ухудшается, но, может быть, если сделать крайнее усилие… Словом, я считаю своим долгом предупредить тебя. Нам предстоит поставить на карту все. Если мы проиграем, что ж, это будет нашей могилой… Но только, дорогой мой, свадьбу вашу тогда придется снова отложить — не могу же я бросить вас одних в такой беде. Согласись сам, это было бы подло.

Коломбан с облегчением вздохнул и присел на кипу мольтона. Ноги у него еще тряслись. Он боялся выдать свою радость и, опустив голову, поглаживал колени.

— Что же ты не отвечаешь? — повторил Бодю.

Но тот все молчал, не находя, что ответить. И суконщик неторопливо продолжал:

— Я не сомневался, что это тебя огорчит… Нужно мужаться. Встряхнись немного, не отчаивайся… главное, пойми мое положение. Как я могу навязать вам на шею эдакую обузу? Вместо того чтобы оставить верное дело, я оставлю вам, быть может, одно разорение. Нет, это под стать только мошеннику… Конечно, ничего другого, кроме вашего счастья, я не желаю, но никогда меня не заставят идти наперекор совести.

Он долго еще говорил в том же духе, барахтаясь в потоке противоречивых рассуждений, как человек, который хотел бы, чтобы его поняли с полуслова и поощрили действовать в определенном направлении. Раз он обещал свою дочь и лавку, честность повелевала ему передать и то и другое в хорошем состоянии, без долгов и изъянов. Но он устал, ноша была слишком тяжела, и в его запинающемся голосе слышалась мольба. Слова, слетавшие с его губ, становились все более и более путаными; он ждал от Коломбана порыва, крика сердца. Но ждал напрасно.

— Я знаю, у стариков нет того огня… — бормотал он. — А молодые люди загораются точно спичка… И это естественно, ведь у молодежи в жилах огонь… Но, нет, нет, я не в силах согласиться, даю честное слово! Если я вам уступлю, вы сами же станете меня потом упрекать.

Он замолчал, от волнения его охватила дрожь. А молодой человек сидел, по-прежнему потупив голову. После тягостного молчания старик сказал в третий раз:

— Что же ты не отвечаешь?

Коломбан, не глядя на него, наконец произнес:

— Нечего тут отвечать… Вы хозяин, не нам спорить с вами. Если вы этого требуете, мы подождем, постараемся быть благоразумными.

Все было кончено. Бодю еще надеялся, что Коломбан бросится в его объятия и воскликнет: «Отец, отдохните, теперь пришла наша очередь сражаться, передайте нам лавку такою, какая она есть, и мы совершим чудо — спасем ее». Но, взглянув на приказчика, старик устыдился своих мыслей; в глубине души он упрекнул себя в том, что хотел надуть собственных детей. В нем пробудилась старая маниакальная честность; благоразумный юноша прав, в торговле нет места чувствам; тут все решают цифры.

— Обними меня, дорогой мой, — сказал он в заключение. — Хорошо, мы снова поговорим о свадьбе через год. Прежде всего надо думать о главном.

Вечером, в спальне, г-жа Бодю спросила мужа, чем кончилась их беседа, — старик, вновь укрепившись в своем упрямстве, решил про себя бороться до конца. Он очень хвалил Коломбана: такой основательный малый, с твердыми воззрениями, а кроме того, воспитанный в добрых правилах; он не будет, например, пересмеиваться с покупательницами, как лоботрясы из «Счастья». Нет, это человек честный, семейственный, и он-то уж не станет играть торговлей, как играют на бирже.

— Так когда же свадьба? — спросила г-жа Бодю.

— Повременим, — отвечал он. — До тех пор, пока я не буду в состоянии исполнить то, что обещал.

Она не шевельнулась, а только сказала:

— Дочка не переживет этого.

Бодю еле сдержал приступ гнева. Он сам не переживет, если его будут беспрестанно огорчать! Разве это его вина? Он любит свою дочь, готов отдать за нее жизнь, но не от него же зависит, чтобы дела шли хорошо, если они не желают идти хорошо. Женевьева должна проявить благоразумие и потерпеть, пока не улучшится оборот. Что за черт! Ведь Коломбан здесь, никто его у нее не украдет.

— Это непостижимо! — повторял он. — Казалось бы, такая благовоспитанная девушка!

Госпожа Бодю не прибавила ни слова. Она, конечно, догадалась о муках ревности, которые терзали Женевьеву, но не осмеливалась посвятить в них Бодю. Особая женская стыдливость мешала ей касаться в разговоре с мужем некоторых деликатных тем. Видя, что она молчит, он обрушил свой гнев на людей, работавших напротив; он потрясал кулаками в сторону постройки, а там в ту ночь особенно грохотали молоты: шла клепка железных балок.

Дениза собиралась вернуться в «Дамское счастье». Она давно уже поняла, что Робино, принужденные сократить число служащих, не знают, под каким предлогом ее уволить. Они еще смогут немного продержаться, но только если все будут делать сами; Гожан, упорствуя в ненависти к «Дамскому счастью», отсрочивал им платежи и даже обещал найти ссуду; но они тем не менее очень волновались и искали выхода в экономии и строжайшем порядке. Уже недели две Дениза замечала, что они не решаются заговорить с нею, и ей пришлось начать первой: она сказала, что у нее нашлось другое место. Всем стало легче. Растроганная г-жа Робино обняла Денизу и стала уверять, что всегда будет сожалеть о разлуке с нею. Но когда в ответ на их вопрос девушка сказала, что возвращается к Муре, Робино побледнел.