Тень великого человека. Загадка Старка Манро (сборник) - Артур Дойл

– Да, ерунда, – легкомысленно произнес он. – Хетти, дорогуша, принеси бутылку вина, выпьем за успех нового начинания Манро.

Кажется, только вчера он пил за начало нашей совместной работы, и вот мы той же компанией пьем за ее окончание! Боюсь, что на этот раз оба мы были более искренни.

– Мне нужно решить, где начинать, – заметил я. – Меня бы, конечно, больше всего устроил какой-нибудь маленький городок, в котором все жители богатые и больные.

– Здесь, в Брадфилде, ты не захочешь обосноваться? – спросил Каллингворт.

– Не вижу в этом смысла. Если я мешаю тебе как партнер, как конкурент я буду мешать тебе еще больше. Если дела у меня пойдут в гору, ты от этого пострадаешь в первую очередь.

– Что ж, – согласно произнес он, – выбирай город, а мое предложение остается в силе.

Мы нашли атлас и расстелили на столе карту Англии. От бесчисленных городов и сел у меня зарябило в глазах, но ничто не могло помочь мне остановить выбор на каком-то одном из них.

– Я считаю, это должно быть более-менее крупное место, чтобы у тебя была возможность развиваться, – заметил он.

– И не слишком близко к Лондону, – добавила миссис Каллингворт.

– А главное, чтобы я там никого не знал, – сказал я. – Сам-то я могу смириться с неудобствами, но не хотелось бы ударить лицом в грязь, если ко мне начнут ходить гости.

– Что скажешь о Стоквелле? – Каллингворт показал янтарным мундштуком на городок в тридцати милях от Брадфилда.

Я впервые слышал это название, но поднял бокал.

– За Стоквелл! – воскликнул я. – Завтра утром съезжу туда на разведку.

Мы выпили, и ты, несомненно, поддержишь этот тост у себя в Лоуэлле. Можешь быть уверен, я пришлю тебе самый полный и подробный отчет о том, чем это закончится.

X

Кадоган-террас, 1, Берчспул, 21 мая, 1882.

Дорогой мой друг, за это время много чего произошло, и я должен рассказать тебе обо всем подробно. Дружба – странная вещь. Вот мы с тобой не встречаемся, но я знаю, что ты у себя в Новой Англии{170} не забываешь обо мне и что тебе интересно знать, как я живу и что думаю, и от одной мысли об этом моя жизнь здесь, в старой Англии становится намного интереснее. Ты для меня что-то вроде опоры.

Моя жизнь так наполнена неожиданностями, что они уже как бы перестают ими быть. Как ты знаешь из моего прошлого письма, я лишился работы и собирался ехать в небольшой провинциальный городок Стоквелл, дабы узнать, подходит ли он для того, чтобы начать там практику. И вот утром перед завтраком, когда я собирал вещи, раздался робкий стук в дверь, и в комнату вошла миссис Каллингворт. Она была в длинной домашней кофте и с распущенными волосами.

– Вы не могли бы спуститься к Джеймсу, доктор Манро? – с тревогой в голосе произнесла она. – Он всю ночь был какой-то странный. По-моему, он заболел.

Я спустился к Каллингворту. С красным лицом и каким-то безумным блеском в глазах он сидел на кровати, ворот его ночной сорочки был распахнут и обнажал волосатую грудь. На одеяле перед ним лежали лист бумаги, карандаш и ртутный градусник.

– Чертовски интересная штука, Манро, – сказал он. – Иди посмотри на этот график изменения температуры. После того как я понял, что не могу заснуть, я стал каждые полчаса ее измерять. Она то подскакивает, то падает. Теперь это похоже на изображение гор в книгах по географии. Нужно будет привезти какие-нибудь лекарства, и, черт возьми, мы совершим революцию в лечении лихорадки! Я напишу книгу на основании личного опыта, после которой старые медицинские книги уже никому не будут нужны. Им останется разорвать их все и заворачивать в них бутерброды.

Он говорил быстро и неразборчиво, как человек, который чувствует приближение беды. Я посмотрел на его график. Температура у него доходила до 102 градусов[33]. Я пощупал пульс и услышал настоящий барабанный бой, лоб у него горел огнем.

– Есть какие-нибудь симптомы? – спросил я, садясь рядом с ним на кровать.

– Язык похож на терку, – сказал он и для наглядности высунул его изо рта. – Фронтальные головные боли, резь в почках, отсутствие аппетита, в левом локте такое ощущение, будто там сидит мышь и грызет его изнутри. Пока все.

– Все понятно, Каллингворт, – сказал я. – Это ревматизм. Тебе придется немного полежать.

– Какое там полежать! – закричал он. – Меня сегодня ждут сотни людей. Друг мой, да если бы я даже лежал на смертном одре, я бы все равно встал и пошел туда. Я не для того создавал эту практику, чтобы позволить нескольким унциям молочной кислоты{171} разрушить ее.

– Ну что ты, Джеймс, создашь новую, – мягко проворковала его жена. – Ты должен делать то, что велит доктор Манро.

– Вот что, – сказал я. – И за тобой нужен уход, и практику твою нельзя бросать. Я готов взять на себя и первое, и второе. Но при одном условии: ты дашь слово делать то, что я буду говорить.

– Если уж меня нужно лечить, то кроме тебя, дружище, это делать некому, – сказал он, – потому что, если бы я даже лежал брюхом кверху на главной площади, тут никто бы не подошел ко мне. Местные врачи для меня готовы разве что свидетельство о моей смерти подписать. Точно, если бы они взялись меня лечить, они бы выписали мне соль со щавелевой кислотой. Но я все равно должен на работу съездить.

– Это исключено. Ты знаешь, какие могут быть осложнения. У тебя появятся эндокардит{172}, эмболия{173}, тромбоз{174}, метастатические абсцессы{175}… Чем это грозит, ты знаешь не хуже меня.

Рассмеявшись, он повалился на подушку.

– Благодарю покорно, лучше уж пусть эти осложнения появляются по одному, – воскликнул он. – Я не такой жадный, чтобы хотеть заполучить их все сразу… Да-а-а, Манро… – Все четыре ножки кровати затряслись от его хохота. – Хорошо, делай то, что считаешь нужным, но смотри, чтоб никаких глупостей на моей могиле, если что-нибудь случится. Положишь туда хоть один камушек, я явлюсь к тебе посреди ночи и воткну его тебе в ребра.

Прошло почти три недели, прежде чем мы смогли поставить его на ноги. Каллингворт оказался не таким уж плохим пациентом, только он значительно усложнил лечение тем, что постоянно вливал в себя всякие лекарства и глотал разные порошки, экспериментируя с собственными симптомами. Утихомирить его казалось невозможным, и единственное, что могло заставить его не вставать с кровати, – это разрешение заниматься той работой, которую он был в состоянии выполнять.

Он много писал, строил модели своего водонепроницаемого экрана и стрелял из пистолетов по магнитной ловушке, которую укрепил над каминной доской. Впрочем, природа одарила его стальным телом, так что он переносил болезнь легче и шел на поправку намного быстрее, чем самые послушные из больных.

Тем временем миссис Каллингворт и я вместе занимались практикой. В качестве замены ему я полностью провалился. Никто из пациентов в меня не верил, я чувствовал, что для них я как чистая вода после шампанского. Я не кричал на них с лестницы, не расталкивал очереди, не давал предсказания анемичным{176} женщинам. Я был слишком серьезен и спокоен по сравнению с тем, к чему они привыкли. Но я старался изо всех сил, и не думаю, что, когда он снова вернулся к практике, она оказалась в худшем состоянии, чем если бы он сам ею занимался. Я не мог позволить себе опуститься до методов, которые считаю непрофессиональными, но все же мне удалось удержать ее на плаву.

Зная, что я просто ужасный рассказчик, я всего лишь хочу, чтобы мой рассказ как можно больше соответствовал истине. Если бы я только знал, как его приукрасить, тебе бы, наверное, было не так скучно все это читать. Когда я пишу о чем-то одном, я еще могу кое-как с этим справиться, но, когда приходится вводить вторую сюжетную линию, тут я начинаю понимать, как прав К., говоря, что пером имени себе я не заработаю.

Вторая сюжетная линия здесь – это письмо матери, которое я написал в тот же день, что и последнее письмо тебе. Я сказал ей, что теперь между нами не будет непонимания, поскольку уже все решено и я немедленно расстаюсь с Каллингвортом. Потом, после некоторого перерыва, мне пришлось сообщить ей, что мой отъезд откладывается на неопределенное время, и более того, теперь я веду его практику. Что сказать, старая добрая леди была очень недовольна. По-моему, она не совсем поняла, какая крайняя необходимость заставила меня изменить свои планы, что я просто не мог покинуть Каллингворта в беде. Почти три недели от нее не было ни строчки, потом пришло очень едкое письмо (надо сказать, она, когда хочет, может быть довольно выразительной в употреблении прилагательных). Она даже назвала Каллингворта «бессовестным проходимцем» и заявила, что, продолжив общение с ним, я втоптал честь нашей семьи в грязь. Это письмо пришло утром самого последнего дня, когда мой пациент должен был оставаться дома. Вернувшись с работы, я застал его внизу. Он в халате сидел в гостиной вместе с женой. Поздравив его с тем, что он снова может браться за работу, я, к своему удивлению, заметил, что настроение его (которое во время болезни оставалось самым радужным) сделалось таким же мрачным, как и до нашего последнего объяснения. Жена его тоже избегала смотреть мне в глаза и, обращаясь ко мне, говорила стальным голосом.