Колчаковщина - Павел Дорохов

Ночь.

Чуть дышит степь.

Большой сторожевой собакой вытянулся поезд, чутко дремлет. Пробежит ветер по степи, зашуршит ковылем-травой, — встрепенется страж, рявкнет в темноту орудийным жерлом:

— Гав!

Мелкой дворняжкой рассыпятся пулеметы:

— Тяв, тяв, тяв! Тяв, тяв, тяв!

Тихо ползут по рельсам большими черными муравьями мужики. Бесшумным и легким кажется в сильных мужицких руках тяжелый железный лом. Чуть звякнет по рельсам и сейчас же испуганно замрет…

Лениво поднимет голову старая цепная собака:

— Гав!

Опять затакают спросонья дворняжки-пулеметы:

— Тяв, тяв, тяв! Тяв, тяв, тяв!

Снова тихо.

Чуть дышит степь…

К ночи Максим занял станцию Балейскую.

Прямо к аппарату:

— Сообщение с поездом, который вышел на Максюткину, есть?

— Есть.

— Еще поезда с солдатами не идут?

— Нет, не идут.

Максим сурово посмотрел на молоденького белобрысого телеграфиста.

— Говори правду, чуть что — башку с плеч!

Телеграфист волнуется:

— Товарищ начальник, с полным сочувствием, поверьте, как я сам пролетарской семьи.

— Хорошо. Сиди у аппарата. Чуть что — донеси. Вот двое товарищей будут при тебе, им скажешь, в случае чего…

Приказал собрать служащих и просто сказал:

— Вам всем, товарищи, оставаться при своих обязанностях… Чтоб никакого саботажа… Чуть что — к стенке.

В полуверсте от семафора, по направлению к станции Максюткиной, разобрали путь.

— Теперь белые не уйдут от нас, — потирал Максим от удовольствия руки.

За час до рассвета прискакали от Киселева. Димитрий сообщал:

— Подошли всем отрядом. В трех верстах от линии установили орудия. На рассвете начнем обстрел поезда. Разберите путь, отрежьте поезду отступление…

Максим улыбнулся:

— Готово уж, разобрали.

Прошел к аппарату, дружески похлопал молоденького телеграфиста по плечу:

— Смотри, брат, не спи. Сейчас стукать будешь.

Максим Иваныч вышел на платформу. В черной таявшей мгле чувствовался рассвет. Ходил взад-вперед по платформе, курил папиросу за папиросой и чутко прислушивался.

Из-за края степи алой кровью брызнуло солнце.

Вместе с первыми лучами света донесло отдаленный пушечный выстрел.

Максим снял фуражку, обернулся ухом на выстрел.

— Раз… Два… Три… Четыре.

И опять:

— Раз… Два… Три… Четыре.

Радостно улыбнулся Максим:

«Наши четыре палят. Не выдайте, голубушки».

Подбежал к телеграфисту:

— Ну, товарищ, стукай: красные подходят к станции с тыла. Спешите, перережут путь.

Телеграфист с изумлением поглядел на Максима. Максим ободряюще кивнул:

— Ничего, ничего, стукай!

Аппарат застучал дробно и четко.

Петрухин поднялся на водокачку:

«Сволочи, ни свет ни заря начали палить!»

Поднес бинокль к глазам, навел на поезд. Что за чертовщина! Около поезда, с боков, спереди, сзади поезда рвутся снаряды. Значит, стреляют по поезду. Алексей сам себе не поверил, отнял бинокль от глаз, осмотрелся.

Бум. Бум. Бум.

Да, стреляют. Опять навел бинокль на поезд. Возле поезда рвутся снаряды. Что стреляют по поезду, нет никакого сомнения. Но кто стреляет, откуда? Орудийная стрельба кажется совсем близкой.

Петрухин с волнением повел биноклем по степи.

Что? Что это?

Задрожала железная Алексеева рука, со стуком упал бинокль. Бросился Петрухин вниз:

— Товарищи, братья, наши пришли! Красные знамена видать! Поезд из пушек наши обстреливают. Наступать! Наступать!

У поездного аппарата телеграфист-солдат. Рядом полковник — начальник эшелона.

— Станция Балейская вызывает, господин полковник.

— Читай.

— Кра-сные под-хо-дят к станции с ты-ла. Спе-ши-те, пе-ре-ре-жут путь.

— Все?

— Все, господин полковник.

Сбоку громила батарея. Частой сеткой ложились вокруг поезда снаряды.

Сейчас нащупают, найдут прицел.

Что за черт, откуда взялись красные? Откуда у красных артиллерия?

Полковник сам пришел на паровоз:

— Задний ход!

Машинист надавил рычаг…

Противник переменил направление, — начал обстрел линии по пути следования поезда. Полковник выглянул с паровоза, посмотрел назад.

— Усилить ход!

Поезд несется птицей. Рвутся снаряды вокруг.

— Усилить ход!

Вот уж видна станция Балейская. Открыт семафор.

Верста…

Полверсты…

В страшном грохоте и лязге железа затерялись дикие вопли обезумевших от ужаса людей… Обломки вагонов. Куски железа, дерева… Из-под обломков — руки, ноги, головы… И стоны…

От станции неслись всадники Максима.

В этот же день вернувшийся из города кузнец Василий принес радостные вести — красные успешно наступали по всему фронту, у белых полный развал, бегут сломя голову…

Шумно строятся перед станцией десять полков объединенного отряда Киселева и Петрухина. Рдеют над полками красные знамена, по штыкам струится солнце. Чернеют жерлами пушки.

Киселев и Петрухин вместе со штабом объезжают полки.

— Товарищи, наша борьба близится к концу! К Иртышу подходят красные советские войска! Скоро надо всей Сибирью взовьется красное знамя нашего рабоче-крестьянского правительства! Да здравствует советская власть!..

Дрожат улыбки на суровых бородатых лицах повстанцев, покрываются влагой глаза.

— Ура!

— Да здравствует!..

…Полк за полком в полном боевом порядке проходит мимо штаба.

Первая революционная партизанская армия выступала навстречу идущим из-за Урала братьям.

За Иртышом всходила Красная Звезда.

Из-за степных увалов

(Из чехо-эсеровского переворота)

Из подвала кусочек голубого неба кажется осколком зеркала.

Берта любит сидеть на подоконнике и смотреть в этот осколок. Себя не разглядишь, но если пристально всмотреться, видать, как на маленький двор, крепко сдавленный многоэтажными каменными громадами, с неба протягиваются золотые дрожащие нити.

Иногда белым пушистым цыпленком проплывает облачко. Сесть бы на это облачко и полететь, как на ковре-самолете. Наверно прилетишь в Латвию. Вытереть бы слезы старой матери, рассказать, как живут на советской земле, и опять улететь на легком пушистом облачке.

Ночью в осколок зеркала видать черное вспаханное поле с бесчисленными кострами. Должно быть, это очень далеко, — костры кажутся маленькими огненными точками. Оттого, что в поле дует ветер, костры то гаснут, то вновь разгораются.

У Берты широкое с крепким розоватым подбородком лицо. На левой щеке, чуть повыше подбородка, маленькой черной точкой прилепилась родинка. На родинке длинный одинокий волос. Это причиняет Берте огорчение, — волосатые родинки бывают только у старух, а Берте двадцать три. Если вырвать волосок, пятнышко делает лицо Берты чуть плутоватым. Но волосок так скоро вырастает вновь.

Иногда сверху, со второго этажа, в подвал спускается товарищ Юрасов. Садится у окна на мягкое растрепанное кресло, вынимает из бокового кармана защитной рубахи записную книжку, — такая маленькая-маленькая в серых корочках.

— Хотите послушать новые стихи?

Берта так хорошо умеет слушать. Ей нравятся и самые стихи и то, как читает их товарищ Юрасов. Если нет стихов, товарищ Юрасов рассказывает что-нибудь о себе. Хорошо смотреть тогда в его серые ласковые глаза, иногда чуть-чуть насмешливые…

У самой Берты глаза — кусочек голубого неба, видный из подвала.

Рано утром, когда ночных сторожей особенно клонит ко сну, а подметальщики улиц поднимают первую пыль, — в комнате товарища Юрасова задребезжал телефон.

Юрасов проснулся, не открывая глаз, досадливо поморщился, накрылся с головой одеялом, сжался в комочек. Так не хотелось вставать. Звонок настойчиво дребезжал.

Юрасов с сердцем сбросил с себя одеяло.

— Черт, заснуть не дадут!

Ежась от утреннего холодка, льющегося в раскрытое окно, подошел к телефону и хриплым набухшим баском крикнул в трубку:

— Ну, что еще?.. Товарищ Спрогис?.. Ну?.. Что, что? К прямому проводу?.. Так, слушаю… Выслали автомобиль… Хорошо, спасибо!

Темной тучкой набежала тревога, прогоняя с лица остатки разорванного сна. Мгновение подержал в руке телефонную трубку, как будто собираясь что-то сказать.

На улице зафыркал автомобиль. Юрасов быстро оделся.

Солнце неторопливо выплывало из-за пригородных садов и уверенно мазало красные крыши и окна верхних этажей теплыми желтыми пятнами. На улицах было как и всегда: в одиночку и группами шли рабочие, тянулись к базару крестьянские телеги, с серыми помятыми лицами возвращались запоздалые парочки.