Таежная богиня - Николай Гарин

— Почему надо? — удивился Никита.

— А, это долгая история, — ответил генерал, чокнувшись с Никитой. — За знакомство! — и первым выпил. — Ешьте, Никита, ешьте, в дороге всегда хороший аппетит. Чем еще заниматься, если не читать да не есть, правда, мы забыли о беседах, собственно, чем мы с вами и занимаемся. Скажите, Никита, как нынче живется художникам?

— Ну-у, — Никита даже жевать перестал, — это смотря каких художников вы имеете в виду.

— То есть как каких? Самых обыкновенных. Таких, как вы.

— Такие, как я, тоже бывают разные. Да и постановка вопроса, извините, не совсем корректная.

— Ну-ка, ну-ка, — в глазах собеседника появился интерес, — поясните военному человеку.

— Вы уж меня извините, Валерий Федорович, но эта тема лично для меня очень болезненная. Рисую с самого детства, закончил сначала одно училище — Свердловское имени Шадра, затем другое — Московское имени Строгановых, а что такое художник, пока так и не разобрался.

— Вот как? Интересно, интересно, продолжайте, пожалуйста.

— Вот, например, вы говорите, что ваша дочь рисует и выставляется. Художник ли она? А вдруг в ней действительно такой талант, что ее уже сейчас можно назвать художником. И, наоборот, некий человек и отучился во всех училищах, и картин понарисовал уйму, и член Союза художников. А на самом деле просто неплохой рисовальщик, умелый копировальщик действительности, ремесленник, одним словом. Если для вас, скажем, Шишкин великий художник, то для меня нет. А например, Сезанн, Тулуз-Лотрек, Ван Гог, Врубель или Николай Рерих — для меня художники, гиганты.

— Знаете, Никита, я видел работу Врубеля в Русском музее лет шесть назад, так мне как-то неспокойно стало от нее. А потом где-то прочитал про его психическое состояние...

— Вот, а что вы хотели, блаженства, идиллии? — Никита, как всегда в таких случаях, начал слегка заводиться.

— Вы Шишкина упомянули... а мне он нравится.

— Отлично, и слава Богу, что нравится, и хорошо, что от его картин вы получаете удовольствие. Стало быть, для вас это и есть настоящий художник. Вот мы и пришли к тому, с чего начали. Художников, в вашем смысле этого термина, определяют сами люди. А моя позиция совершенно иная, — тут Никита сумел себя остановить. Он улыбнулся и совсем неожиданно закончил: — Вот генералов, думаю, назначают. Я прав?

— Не совсем, Никитушка, не совсем, — слегка смутившись, Валерий Федорович подхватил игривое настроение напарника, — служба службой, но и здесь не без участия немалого числа людей. Ладно, шут с ними, с генералами, давайте-ка мы еще по одной махнем.

— Вообще-то, — продолжил Валерий Федорович, после того как они выпили с Никитой и закусили, — насколько я слышал, проявление таланта вроде как процесс генетический. У вас как с этим, Никита? Кто ваши родители, если не секрет?

— Да какой секрет для генерала, — улыбнулся в ответ Никита. — Мать — секретарь-машинистка в одном небольшом учреждении, совершенно далекая от искусства, а вот отец, — Никита перестал улыбаться, сделал паузу и, глянув в окно, закончил: — Отец имел самое непосредственное отношение к искусству.

— Если я задал неудобный вопрос, извините меня, Никита, — тоже посерьезнев, проговорил Валерий Федорович.

— Да нет, ничего, я так... Он пропал без вести на Северном Урале. Хоть и был геологом, но всю жизнь рисовал, и рисовал здорово.

— А как он пропал, Никита? — осторожно спросил генерал. — Это, как ни странно, как раз по моей профессиональной части.

Никита вкратце рассказал все, что в свое время узнал от Захарова.

— Интересно, — задумчиво проговорил Валерий Федорович. — Тут велик срок давности... Хотя знаете ли, Никита, искать отца, думаю, надо. — Он вдруг встал со своего места, сделал шаг к дверям, точно собираясь выйти, но потом вернулся, сел, повернув голову к окну и плотно сжав губы, стал глядеть на далекие лесотундровые пейзажи.

— А я, дорогой Никита, — проговорил он вдруг жестко, словно отдавал приказ, — нашел своего отца. Через пятьдесят лет нашел.

— Как пятьдесят?! — Никита даже поперхнулся.

— А вот так. Нашел... и потерял. В прошлом году меня назначили главным военным прокурором Уральского военного округа, — медленно начал Валерий Федорович. — До этого я служил в Мурманске. Прибыв в Свердловск, первым делом я сделал запрос в соответствующую структуру о своем отце, погибшем, как указал в запросе, примерно пятьдесят лет назад. Утром следующего дня на моем столе лежала справка. Нагибин Федор Михайлович, такого-то года рождения и так далее... в настоящее время проживает в городе Котласе по такому-то адресу.

Никита смотрел на генерала, боясь пошевелиться. Возникла продолжительная пауза. Валерий Федорович оторвался от окна, наполнил стопки и, кивнув Никите, молча выпил. Потом долго что-то жевал.

— С самого детства я знал от матери, что мой отец погиб. Ни места гибели, ни обстоятельств его смерти мать не знала. С этим я и жил пятьдесят лет. И вот когда захотел найти его могилку и узнать, как же он погиб, узнаю совсем обратное — он жив и живет совсем рядом, в Архангельской области.

На повторный запрос пришло подтверждение. Я позвонил в Котлас местному прокурору, когда-то мы с ним вместе учились, он тоже подтвердил. Тогда я взял отпуск, и мы с Татьяной, моей женой, отправились на встречу с отцом.

Был конец сентября. Моросил дождь. Указанный в справке дом оказался старым, кривым бараком из деревянного бруса, обшитым листами шифера. Короче говоря, типичный северный дом. Поднимаемся по скрипучей лестнице на второй этаж, открывает старушка лет восьмидесяти. На вопрос, здесь ли проживает такой-то, отвечает, что, дескать, умер, пошел в магазин за хлебом и умер.

И вот верите, Никита, словно груз с плеч свалился. Оказывается, боялся я встретить отца живым. Что ему сказать? Что он ответит? Что спросит? Полвека прошло, сам давно дедушка. Боялся, конечно, боялся. Внутри все ходуном ходило. В поезде глаз не сомкнул. Понимал, что не скажешь запросто — здравствуй, папа, вот я тебя и нашел...

Валерий Федорович снова налил и, забыв, видимо, о собеседнике, залпом выпил янтарный напиток.

— Впустив нас в квартиру, старушка повернулась и ушла в свою комнатку. Мы пожали плечами и прошли в гостиную. Все строго, чисто по-военному. Ничего лишнего. На стенах ни одной фотографии, ни картин, ни календарей. Стол, два стула, старинный комод, абажур. На окнах занавески, и ни одного цветка. Ну что, думаем, раз такие дела, надо ехать обратно. Только собрались выходить, открывается дверь, и входит пожилой мужчина, седой, по-военному статен, с сеткой, в которой буханка хлеба и кефир. “Здрасте!” — говорим. А он смотрит на нас подозрительно и осторожно отвечает: “Здравия желаю!” — “Вы такой-то”, — спрашиваем? “Так точно”, — отвечает и тут же документы у нас спрашивает. Мы показываем. Он взглянул, протягивает обратно. Я смотрю на него, а сам едва на ногах держусь. Будто в зеркале себя увидел, старое зеркало. Татьяна говорит, сходство потрясающее.

— Так он оказался живым?! — не удержался Никита.

— Живым и еще как! Движения четкие, выправка... Чем, говорит, обязан? Я едва сдерживаюсь, говорю: “А вы не обратили внимания на фамилию в удостоверении?” “Обратил, — говорит, — и что?” Я не знаю, что дальше делать. На мне гражданский костюм, а на фотографии в удостоверении я в военной форме. Спрашиваю: “А у вас дети есть?” Нет, отвечает. Тогда я показываю старую фотографию, где мне пять лет и я сижу у него коленях. Он посмотрел мельком и говорит, что да, это мой сын Валерий. Вот, говорю, сейчас он перед вами — Нагибин Валерий Федорович, генерал-майор юстиции. А это, показываю фотографии дальше, ваш внук — Нагибин Дмитрий Валерьевич, мой старший сын, капитан юстиции, а это еще один внук — Нагибин Игорь Валерьевич, выпускник Суворовского училища, будущий военный юрист. И вдруг он говорит: “Стоп, стоп, стоп. Извините, — говорит, — но я вам не верю, это все дешевая провокация, и все шито белыми нитками, заберите свои ксивы, фотографии и будьте здоровы, а мне надо готовить обед и кормить больную жену”. Помню, мы тогда как в бреду вышли от него с Татьяной. Идем, молчим. У меня после длительного напряжения и ноги, и руки мелко дрожат, голова горячая. Проклинаю все на свете. Отошли метров сто от дома, вдруг слышим, кто-то бежит сзади, оборачиваемся... отец. Подбежал, кинулся ко мне, обхватил за шею, прижался и все шепчет: “Прости меня, сын, прости!”

Глаза Валерия Федоровича повлажнели, он порывисто встал и, ни слова не говоря, вышел в коридор, прикрыв за собой дверь. Никита был потрясен. Он чувствовал, что генерал впервые рассказывает эту историю, что хочет выговориться и все ищет оправдание и себе, и отцу.

— Ну что, не заснул от моих рассказов? — генерал зашел бодро, даже весело.

— Ну что вы, Валерий Федорович!

— Тогда давай, Никита, выпьем за отцов. Светлая им память!