Демобилизация - Владимир Корнилов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Красота какая! И он еще жалуется», — подумала Инга о техническом лейтенанте, который где-то здесь служил, не ценя ни снега, ни леса, и изо всех сил рвался в Москву.
Первую неделю она только и делала, что ходила на лыжах да спала по два раза в день. В комнате их было трое — восемнадцатилетняя миловидная девчонка с кирпичного завода и еще одна женщина — не то техник, не то инженер, очень костлявая, сухая — с невыразительным лицом и редкими волосами. Возраст ее Инга определить не могла. Девчонка водилась с обитательницами других комнат и по вечерам пропадала на танцах. Худощавая же либо читала, либо спала — и Инга была довольна своими соседками.
«Хорошо бы так жить всегда, вечно, — твердила себе. — Никто тебе не нужен и ты — никому. Спать, есть и с горок спускаться.»
Горки были небольшие и не крутые. Зато лес был абсолютно безлюден — не то что в Сокольниках или в Измайлове. Но заблудиться было трудно, потому что рядом гудела шоссейная магистраль. В лесу уже появились знакомые деревья, разлапистые кусты, запомнившиеся перелески, изученные спуски. Все это было приятно встречать по утрам и видеть во сне.
— Деревья, деревья, деревья, — напевала Инга, идя легким шагом, словно на ногах не было лыж, а в руках палок. — Деревья, деревья, дубы… пробовала она что-то сочинять, но стихов не получалось. Деревья в основном были хвойные. Только по краям неглубоких оврагов взапуски носились озябшие березки, а потом опять шли ели да ели, вперемежку с красноватыми чопорными (словно незамужними — так казалось Инге…) соснами. Лес был нескончаем и покой тоже. Одно только пугало: вдруг в марте все растает, начнется тоска, слякоть, захочется в Москву, а в Москве — ничего хорошего.
Но в марте не стало теплее. Все тот же был снег. Даже нового немного подсыпало и этот новый начал прилипать к лыжам. Нужно было пойти к молодым людям на второй этаж просить лыжной мази другого номера, но не очень хотелось с ними знакомиться. Инга три дня провалялась в комнате, пытаясь начать вторую главу. Так прошло полсрока, и в доме отдыха все уже было не в новинку: и сидевшие в холле вокруг круглых столов прокуренные преферансисты, и унылый культурник, пожиратель сердец, высокий и ладный парень с коком, который днем, свободный от умственной работы, чинил замки, пробки и вставлял разбитые стекла. Впрочем, к Инге он даже не прицеливался, понимая, что она ему не ко двору и хлопот с ней не оберешься, а насчет удовольствия, это еще как сказать…
Мужчин в доме отдыха было немного и в основном пожилые или средних лет. Они больше резались в «козла» или в карты, а вечерами появлялись в зале изрядно подвыпив, и девчонки танцевали чаще друг с другом, а иногда, разойдясь, тоже распив бутылку, пели:
Мой миленок меня бросил,Я сказала только: — Да!У меня таких хорошихДо Берлина два ряда.
Или:
Раньше мы ходили в лес,Не боялися волков.Раньше был товарищ Сталин,А теперь стал Маленков.
Вечерами Инга уходила в районный городок и на почте подолгу разговаривала с Москвой. Письмо ей пришло только одно.
— На штемпеле твой городок. Я решила — от тебя и чуть не вскрыла, сказала Татьяна Федоровна.
И дважды вызывала междугородняя из Ленинграда.
— Ты отдыхай, девочка, — успокаивала мать. — В городе грипп. В прошлую пятницу кафедры у вас не было и на этой неделе не будет.
В марте в доме отдыха дни тянулись медленнее и уже становилось тоскливо. Лыжные ботинки начали натирать ногу. На одном отлипла стелька, на другом неожиданно выскочил гвоздь. Лыжи из удовольствия превратились в мероприятие.
Худощавая сухая соседка уехала, и в комнату вселились подруги девахи с кирпичного, побойчей ее и постарше. В комнате стало шумно, попахивало водкой и мужчинами. Сначала соседки стеснялись и приводили парней утром, когда Инга уходила в лес, а потом осмелели и стали просить Ингу выйти погулять на полчасика. Она выходила с тетрадкой в холл, где ей мешали преферансисты. Один, даже не очень пожилой, с лицом старшего бухгалтера, пытался обучить ее игре, но она никак не могла понять, что это значит шесть бубен или семь пик, когда на руках четыре бубны или три пики.
18
Курчев проболел больше недели, прихватив сверх ареста два дня, да три дня отпуска, по совету замполитовой жены, ему подкинул Ращупкин. Так что в «овощехранилище» лейтенант появился лишь в первый вторник марта. Тут по-прежнему шумели моторы и шушукались монтажницы и по-прежнему скучен и ленив был секретчик на выдаче. Только инженер Забродин несколько повеселел и постоянно крутился вокруг Вальки, не обращая внимания на насмешки техников. Валька краснела и с печальной нерешительностью улыбалась Борису. Видно, о чем-то хотела поговорить, но все мешкала. Но Курчеву уже было не до нее. Пришло письмо от мачехи и еще одно в фирменном конверте.
«Боря, — писала путейская инженерша, — все наладилось очень хорошо. Мы уже почти перевезлись. Михал Михалыч достал хороший предмет — мебель: буфет и шкаф, вместе собранные. Пол отциклевали. Скоро справим новоселье и вас позовем. (Неизвестно почему она вдруг стала называть его на «вы». Может, это была ее манера писать письма, а может быть, она вдруг прониклась к пасынку особым уважением, как к будущему квартировладельцу.)
Боря, вам придется приехать хоть на пару деньков, чтобы оформить площадь и жировку переписать. Я вам тогда телеграмму пошлю. Попросите командиров, чтобы отпустили, а то всякое случается. Очень серьезно, Боря, попросите.
Мы вам оставляем шкаф, стол на кухне и другой в комнате и кровать с матрасом. Извините, что старое. С этим и жили. Только теперь новое покупать начали. Еще остались обои. Вы обклейте, если понравятся. Мой совет: кровать выбросьте, а к матрасу (он еще годный: три года, как перетягивали) привинтите ножки. Михал Михалыч нарезал и шурупы к ним готовые. Счастливо вам, Боря, в новой жизни. Обязательно прошу: отпроситесь у начальников. А то людей завидущих много, особенно на нашу халабуду. Ходит слух (не знаю, врут или нет), года через два-три ломать ее будут. По Первой Мещанской уже ломают — магистраль ведут на Выставку. А взамен дают хорошие дома. Так что не пропустите, Боря.
Привет вам от Михал Михалыча и Славки.
До свидания, ваша Елизавета Никаноровна.»Во втором письме было:
«Дорогой Борис Кузьмич!
Инга передала мне Вашу работу. Хотелось бы переговорить. В журнале я каждый день после часу, кроме субботы. В субботу или воскресенье звоните домой.
Зовут меня Крапивников Георгий Ильич. Рад буду покалякать. До скорого.»
Письмо было напечатано на машинке. От руки были только подпись и номер домашнего телефона. Служебный значился на бланке.
«То в год ни одного не прибудет, а то в неделю три и все важные», подумал лейтенант, не почувствовав при этом никакой радости. Наоборот, стало еще тоскливей и горше от армейской безнадеги, от того, что сам себе не принадлежишь и даже не можешь съездить в Москву, поговорить с нужным человеком.
«Хоть вешайся на верхнем реле», — подумал, глядя на свой огромный, покрытый муаром шкаф, в котором Сонька и еще одна девчонка маркировали провода.
— Лейтенанта Курчева в штаб, — раздался у них за спиной ломкий крик телефониста. В отсутствие начальства все себе позволяли.
— Закукарекал, — засмеялась Сонька, высовываясь из шкафа.
— А, один чёрт! — отмахнулся Борис. — Хоть здесь не томиться. Сдашь, кивнул на папки с развернутыми схемами.
— Доигрался, Курчев, — сказал ему минут через двадцать начштаба Сазонов. — В Москву тебя вызывают. Завтра в 10.00.
— В…? — назвал Курчев московскую окраину.
— Ага. Ты писал туда?
— Вроде нет, — неопределенно хмыкнул Борис. Он писал выше — в Совет Министров.
— Не темни. Кому писал?
— Корпусному.
— Это я в курсе. А еще?
— А еще кому? Сталину не напишешь, — попытался увести разговор Борис.
— Сталину — да. Сталин бы тебя к ногтю прижал. При нем порядок был.
— Это точно. Прошлый год порядку навалом было. У нас перед самой его смертью один технарь из военной приемки перебрал, сцепился с кем-то на шоссе, а тут, как по заказу, маршал Василевский на своем лимузине. Ну и сразу пятнадцать суток влепил. Теперь технарь так и гуляет с подарком от бывшего министра. Снять ведь не могут.
— Пусть рапорт подает. Теперь запросто снимут. Дисциплина не та. Разгильдяй на разгильдяе сидит. Дерьмо, вроде тебя и этого, Павлова твоего, держат, а хороших людей списывают.
— Вот я и говорю. Разрешите идти?
В «овощехранилище» Курчев не вернулся. Времени было возле двенадцати и он решил двигать в Москву, не заходя домой. Как раз крытая полуторка, свернув у штаба, подъехала к КПП. Курчев полез в кабину.
