Дорога - Александра Маринина

– Ясно. Ну и чего дальше было?

– Ну, там старуха Кемарская начала из Родислава душу вынимать.

– Это почему же?

– Так амнистию объявили в связи с сорокалетием Победы в Великой Отечественной войне. Она-то обрадовалась, думала, что Геннадия выпустят, а на него амнистия не распространялась. Вот она начала ходить и ныть, что нет справедливости на свете, что уже была амнистия в связи с шестидесятилетием образования СССР, и Геньку не выпустили, теперь еще одна амнистия, всех выпускают, а он как сидел, так и сидит, и сколько же ей еще, одинокой и немощной, мыкаться без помощи и поддержки, и пусть бы Родислав, как он есть важный чиновник в МВД, пошел бы куда следует и поговорил с кем надо, чтобы Геньку несчастного отпустили на свободу. Уж Родислав ей и так, и эдак растолковывал, что эта амнистия касается в первую очередь участников войны, а вообще под амнистию подпадают в основном те, кто совершил менее тяжкие преступления и получил небольшой срок, а убийц, да еще непризнавшихся и нераскаявшихся, не амнистируют. Но Татьяна Федоровна ничего слушать не хочет, и долбит, и долбит бедолагу Родислава, чтобы он воспользовался своими связями и добился освобождения Геннадия. Еле угомонилась.

– Но все-таки угомонилась?

– Так отвлеклась на антиалкогольную кампанию! Шуму-то сколько было! Все газеты напечатали постановления ЦК КПСС, Совета Министров СССР и Указ Президиума Верховного Совета, тетки в транспорте нахваливали Горбачева, это у них главный стал после смерти Черненко, и радовались, что теперь пьющих мужиков к ответу призовут и будут бороться всем миром с пьянством и алкоголизмом.

– Ах да, – вспомнил Камень, – про это я знаю, просто запамятовал, что это был восемьдесят пятый год. И что Кемарская?

– У-у, она как про это дело услыхала, так враз про несчастного зятя забыла и давай Родислава донимать, чтобы он ей подробно рассказал, как теперь будут сажать за пьянство и алкоголизм. Опять он ей растолковывал, что сажать будут не за пьянство, а за нарушение правил торговли спиртными напитками и за распитие в общественных местах и на работе. А ежели человек пьет дома, то и пусть себе пьет, посадить его за это не могут. А она возмущается, кричит, дескать, как это так, пьянство – такое зло, а сажать за него нельзя. Жуткая старуха, кому хочешь мозг выклюет.

– Ладно, давай дальше.

– А дальше… это у нас май месяц, значит, у нашего Николаши день рождения, двадцать лет. Он, само собой, в кругу семьи сначала праздновать не собирался, но потом сообразил, что надо бы подлизаться и за все прошлые грехи, и на будущее, и заявил Любе, что хотел бы провести этот день со своими родными, без всяких там друзей и девушек. И тетю Тому, говорит, давай пригласим с дядей Гришей, очень я их люблю и очень по ним соскучился. Ну, Люба и растаяла сразу. Сынок, говорит она, наш дедушка с тетей Томой давно в ссоре, мы их за одним столом собрать не можем. Николаша сделал вид, как будто закручинился, а потом выступил с предложением устроить два семейных дня рождения: один с дедом, а другой, пару дней спустя, с Тамарой и ее мужем. На первый, официальный, праздник собирались приехать из Красноярска еще и Клара Степановна с новым мужем. Люба выразила сомнение, что двадцатилетнему парню будет интересно в такой компании, но Николаша стал ее уверять, что понял: самое дорогое у человека – это семья. Словом, Любино сердце он окончательно растопил, и она, совершенно счастливая, кинулась звонить Тамаре. Тамаре, конечно, приятно было, что племянник ее на свой день рождения приглашает, да и по сестре она соскучилась, так что согласилась приехать, но без Григория.

– А чего так? – огорчился Камень.

– А там, в Горьком, дочка председателя горисполкома замуж выходит, так Григорий ей и ее мамаше туалеты шьет, причем по две штуки, и отлучиться никак не может, потому как платья эти дурынды заказали поздно, впритык к свадьбе, и он еле-еле успевает, и так ночами не спит.

– А зачем по два платья? – удивился Камень. – Они что, переодеваться собираются?

– Ничего-то ты не знаешь про людей, – вздохнул Ворон. – У них принято свадьбы по два дня гулять, и те, которые побогаче, готовят наряды отдельно на первый день и отдельно на второй. Дошло?

– А-а, – протянул Камень, – ну, раз так, тогда конечно… А Тамара-то приехала?

– Ну а как же!

Тамара приехала через день после официального дня рождения Николаши и прямо с поезда бросилась к сестре. Люба специально взяла отгул на работе, приготовила завтрак, проводила Родислава на работу, сына в институт, Лелю – в школу и с нетерпением ждала Тамару, с которой не виделась почти год. В последний раз они встречались прошлым летом, в августе, когда супруги Виноградовы заехали в Москву по дороге в отпуск, который они проводили под Калининградом, на Куршской косе.

Тамара прямо с порога была усажена за обильный стол.

– Ох, Любка, как же ты вкусно готовишь! – приговаривала она, поедая одну за другой оладьи с яблоками. – Мне никогда в жизни так не научиться. Вот странно: нас ведь Бабаня одинаково учила, но ты почему-то научилась, а я – нет. Наверное, я в кулинарном деле совсем бестолковая. Хотя Гриша доволен и даже хвалит меня, но я думаю, что это больше от любви.

Они вместе вымыли посуду и привели кухню в порядок, после чего уселись тут же за стол друг напротив друга.

– Ну, – Тамара забралась с ногами на стул, оперлась локтем о стол и подперла ладонью подбородок, – давай рассказывай. Все по порядку: как папа, как дети, как Родик. Не так, как по телефону, наспех, а подробно, со вкусом, как ты умеешь.

Люба начала было рассказывать об отце, но Тамара внезапно перебила ее:

– Что-то ты мне не нравишься, сестра.

– А что, я плохо выгляжу? – удивилась Люба.

– Ты знаешь, ты действительно плохо выглядишь.

– Да что ты?

Люба подошла к висящему на стене зеркалу и внимательно рассмотрела свое отражение. Все было как обычно, точно такое же отражение она видела и вчера, и позавчера, и неделю назад, и месяц, и год…

– Давай-ка я тебя, подруга, подстригу, – предложила Тамара.

– Да ну, Том, ты что! – принялась отнекиваться Люба. – Не нужно.

– Давай, давай, возражения не принимаются.

– И что ты собираешься из меня сделать? – скептически осведомилась Люба.

– Королеву, естественно! Посмотришь на себя – и не узнаешь. Иди мой голову.

Люба ушла в ванную, вымыла голову и вернулась с тюрбаном из полотенца на голове. Тамара усадила сестру перед собой, встала у нее за спиной, сняла полотенце и начала расчесывать Любины густые волосы. Люба не видела, как лицо Тамары внезапно напряглось, глаза сузились, взгляд стал сосредоточенным.

– Что с тобой, Любаня?

Вопрос был неожиданным. Люба резко повернулась и удивленно посмотрела на сестру.

– А?

– Я спрашиваю: что с тобой происходит?

– Ничего. У меня все в порядке. Ну, может, устала немного с Колькиным днем рождения.

– Не-ет, дорогая, ты не устала, – протянула Тамара. – У тебя волосы мертвые. У тебя волосы, как у больной старухи! Ко мне ходят клиентки по семьдесят-восемьдесят лет, вот у них как раз такие волосы. Что с тобой происходит?

– Ну, может, витаминов каких-нибудь не хватает.

– Да каких витаминов, что ты мне рассказываешь? Не хочешь – не говори, но тебя же что-то гложет, что-то мучает, я вижу!

Люба молчала, плотно сжав губы. Тамара перебирала ее волосы, прядь за прядью, и вдруг крепко обняла и прижала ее голову к своей груди.

– Бедная моя, бедная! Сколько же тебе приходится терпеть и молчать, если у тебя такие волосы и такие глаза! Знаешь что? Хочешь – расскажи, не хочешь – не рассказывай, но дай мне помочь тебе. Я хочу, чтобы волосы у тебя заблестели, чтобы тебе было хорошо. Если расскажешь, но не захочешь знать мое мнение – слова не скажу, выслушаю тебя и буду молчать.

Люба тяжело вздохнула и отстранилась.

– Не знаю, Томка, не знаю. Хорошо мне, наверное, уже никогда не будет, и помочь мне никто не может. Конечно, я расскажу тебе. Ты не сердись, что раньше не рассказала. Разговор тяжелый, долгий, наспех по телефону не хотелось, а когда ты приезжала, у нас не было возможности побыть подольше вдвоем, мы всегда не одни. Только давай договоримся: помогать мне не надо, потому что помочь все равно невозможно. Сама я запуталась, сама в это влезла и Родьку втянула, и выпутаться тут невозможно.

И она рассказала Тамаре все – и про Лизу, и про договор, и про внебрачных детей, и про соседа, безвинно осужденного за убийство, и про старуху Кемарскую, от которой нет покоя, и про ее внучку, и про то, что постоянно приходится врать детям и отцу. Окончив рассказ, Люба печально констатировала:

– Видишь, Тома, я тебя не обманула. Можешь говорить что угодно, я сама все знаю, но сделать уже ничего нельзя.

Тамара покачала головой.

– Да, сестренка, ситуация трудная. И главное – ничего уже нельзя изменить. Как говорится, детей обратно не засунешь, ни твоих, ни этой женщины. Не буду я тебе ничего говорить, ты сама все понимаешь. Но ты мне ответь: а ты сама чего хочешь?