Дорога - Александра Маринина

Люба усмехнулась, потерла ладонью лоб.

– Да, Родику это будет не по зубам. А я все-таки хочу, чтобы ему было хорошо, легко, чтобы никакие неприятные вещи у него со мной не связывались.

– У вас, Любаня, настолько очевидная ситуация, что интимная близость в нее никак не вписывается, ну никак, с какой стороны ни посмотри. У вас получится график, потому что ты всегда точно знаешь, когда он был у нее, а когда твоя очередь.

– Надо же, – Люба снова улыбнулась, – а мне и в голову такое не приходило. Ты права, Томка. Я же всегда точно знаю, когда он поехал к Лизе, он всегда звонит и предупреждает заранее, и если из дома к ней едет, тоже меня заранее ставит в известность. Конечно, при таком раскладе я всегда буду знать, что он был у любовницы, и, значит, сегодня не моя очередь. Более того, я даже буду знать, когда у нее месячные.

– Вот именно. Теперь ты понимаешь, что произойдет? Сейчас ситуация тяжелая, но она чиста, а при возобновлении интима появится какая-то гадость. Ты будешь знать, что в среду он был у Лизы и в следующий раз собирается к ней в субботу, стало быть, в четверг или в пятницу – твоя очередь.

– Ну и перспективку ты мне нарисовала, – засмеялась Люба. – Спасибо, сестрица.

– А какую ты здесь видишь другую перспективу?

– Ты права. Надо действительно зафиксировать убытки и признать, что интимная близость из моей семейной жизни ушла. А ведь мне только тридцать девять.

– Заведи любовника, – предложила Тамара.

– Опять вранье… Нет, не хочу.

– Ну почему вранье? У вас в условиях договора, насколько я поняла, это предусмотрено.

– Я не хочу, Том, я не хочу! Мне ни один мужчина не интересен. Меня тошнит от запаха любого мужчины, кроме Родика. Я не хочу кормить никакого другого мужчину, я не хочу даже дышать одним воздухом ни с кем. Я люблю только его, вот в чем весь ужас. Какая же я была дура, когда завела роман с этим молодым идиотом! Ну ладно, фиксируем убытки и проезжаем дальше.

– Хорошо, – весело сказала Тамара, – нужно смириться с тем, что эта сторона твоей жизни исчерпана. Но красивой и счастливой ты все равно должна быть. Чего ты такая смурная, как будто у тебя все умерли? Любаня, ты счастливейшая из женщин, у тебя жив отец, у тебя прекрасный муж, двое детей. Да, я понимаю, Колька у вас проблемный, сложный, но все равно у тебя есть сын, у тебя есть дочь – прекрасная девочка, умная, добрая и талантливая, у тебя есть я. Что ты хоронишь себя заживо? Что ты без конца пережевываешь одну и ту же жвачку о том, что ты несчастна? Оглянись вокруг, посмотри, сколько несчастных людей, бедных, больных, бездетных. А у тебя все есть. Чего тебе еще надо?

– Да вот я и говорю, что у меня все есть, поэтому и не жалуюсь.

– Нет, – Тамара вскочила со своего места и принялась тормошить сестру, – ты НЕ ТАК не жалуешься. Ты терпишь и не жалуешься. Можно, конечно, терпеть и не жаловаться, и тогда волосы становятся такими, как у тебя. А можно не жаловаться потому, что жаловаться не на что, потому что все нормально. Я бы даже сказала, что все хорошо.

– Господи, Томка, я не понимаю… – Люба перехватила руки сестры и прижала ее ладони к своим щекам. – Ты все вроде правильно говоришь, мне и возразить-то нечего. Но та ситуация, в которой я оказалась, никак не может быть для меня нормальной, а уж тем более хорошей. Я изо всех сил стараюсь заставить себя ощущать ее нормальной, но я не могу.

– Любаша, ну посмотри же вокруг! – с досадой воскликнула Тамара. – Ни у кого нет нормальных ситуаций. Ни у кого! Возьми хоть меня: у меня нет детей, я не носила их под сердцем, я не кормила грудью, у меня нет близости с отцом, меня никто никогда не называл мамой. У меня не будет внуков. У меня есть только Гриша. И у меня, как и у всех, не все и не всегда получается. Но я когда-нибудь по этому поводу убивалась? Это только всегда кажется, что у другого человека все в шоколаде, а ты одна такая несчастная. Хочешь – давай поменяемся. Хочешь – езжай вместо меня в Горький, у тебя будет муж, который тебе не изменяет, но детей у тебя никогда не будет, отец с тобой не будет разговаривать много лет, с мамой ты не попрощаешься, и не попросишь у нее прощения, и не скажешь, как ты ее на самом деле любишь, а вместо твоей косы у тебя будут вот эти мои три пера, вместо твоей красоты – мой чудесный носик и моя цыплячья грудь. Хочешь?

Люба поцеловала ладонь сестры и оперлась на нее лбом.

– Удивительная ты все-таки, Томка. Ни у кого нет такой сестры, как у меня. Ты ведь всего на два года старше меня, а в тебе столько мудрости и всяких мыслей, которых ты непонятно откуда набралась, как будто ты прожила уже лет двести. Правда, Тома, мне стало легче. Правда-правда. Сегодня вечером отпразднуем Колин день рождения, а завтра я буду стирать Родькины рубашки. Сначала надышусь его запахом, прижму эти рубашки к лицу, потом буду стирать руками. Вообще-то я все в машине стираю, а его рубашки не могу. У меня такое ощущение, что я часть Родика бросаю в железный механизм. Его рубашки и белье я стираю только руками и такое удовольствие от этого получаю, как будто его по спине глажу.

Тамара отстранилась, отошла на несколько шагов и посмотрела на сестру издалека.

– Ох, Любаня, Любаня, ты даже не понимаешь, какая ты счастливая. Не каждой женщине суждено так любить мужчину, как ты любишь своего Родика. Уже за одно это ты должна быть благодарна судьбе и не жаловаться. Но я тебя все-таки подстригу, чтобы ты стала совсем уж счастливой.

– Может, не надо, а? – жалобно попросила Люба.

– Надо, – твердо ответила Тамара. – Надо срезать все концы, в которых скопилось твое горе. И завтра ты проснешься другим человеком.

Разговор с Тамарой подействовал на Любу отрезвляюще. На следующий день она проводила сестру на поезд и почти две недели после этого обдумывала все то, что сказала сестра. Наверное, Тамара права, Люба поставила перед собой нереальную цель, захотела, чтобы потерянная фигура как по мановению волшебной палочки вернулась на доску, но она, Люба, – не проходная пешка, которая при определенном мастерстве игрока может стать ферзем, а даже если и может, то для этого нужно еще играть и играть, продвигая пешку вперед. В обычной, нешахматной жизни на это уходят долгие годы, потому что человеческая жизнь – это всего лишь одна партия, только одна, одна-единственная, и ждать придется до самой старости. Нужна другая цель: сделать все, чтобы ее любимый муж был счастлив. В конце концов, разве это не есть наивысшее проявление любви?

Она обратила внимание на то, что если о Лизиной дочери Родислав говорил мало и вообще как будто не вспоминал о ней, то о маленьком сыне он рассказывал постоянно. Люба заметила и другое: когда муж звонил Лизе зимой, пока та была беременна, его голос почти всегда был напряженным, сердитым или виноватым, а теперь он разговаривал с ней мягко и ласково и почти никогда не сердился. Конечно, Родислав не позволял себе звонить Лизе в присутствии детей или соседей, но от Любы он давно уже не скрывался. И еще Люба видела, что мужу все труднее становится терпеть Кемарскую и ее внучку и все большее раздражение вызывает постоянная необходимость лгать Николаю Дмитриевичу. «Он страшно устал, – с тоской думала Люба, – ему все надоело, он больше не может так жить. Он хочет уйти».

Учебный год закончился, Николай Дмитриевич увез Лелю на дачу на все лето, Николаша сдал последний экзамен за третий курс института, из пяти предметов по трем он получил «удовлетворительно», а два завалил, но пересдавать летом не стал, договорился в деканате, чтобы разрешили сдавать осенью. Ему пошли навстречу, потому что помнили: Николай Романов поступал по «ректорскому списку», стало быть, к нему следует проявлять снисходительность, если есть такая возможность. Разделавшись с сессией, Коля уехал с друзьями в Прибалтику. Кемарская с Ларисой тоже отбыли на дачу, и Люба с Родиславом остались одни. Ей казалось, что теперь он сможет отдохнуть и от соседей, и от непрерывного вранья тестю, и от ежедневного тревожного ожидания очередного Николашиного фортеля. Она постарается сделать так, чтобы ему было хорошо и спокойно, она будет изо всех сил стараться, чтобы муж был счастлив и чтобы это ощущение покоя и счастья связывалось в его сознании только с ней, с его любящей женой.

Это был самый обычный день в начале июля. Родислав после работы поехал к Лизе и вернулся домой около полуночи.

– Будешь ужинать? – как обычно, спросила Люба.

– Буду, – кивнул он, – только быстро.

– Устал? Хочешь спать? – с понимающей улыбкой сказала она.

– Нет, возьму свежую рубашку, чистое белье и вернусь к Лизе. Я подумал, раз все равно никого нет, то я же могу там остаться на ночь.

«Вот оно, – Люба почувствовала болезненный укол. – Я знала, что этим кончится, еще когда Коля сказал, что уезжает на два месяца с друзьями. И прошлым летом я этого боялась, и позапрошлым, когда все разъезжались и никто не заметил бы Родиного отсутствия. Но тогда он почему-то так вопрос не ставил. Тогда еще не было маленького Дениса, и Родик не хотел вводить совместное проживание с Лизой в привычку, он не был уверен, что хочет остаться с ней навсегда. Значит, теперь он уже уверен. Теперь есть маленький сынишка, и для Родика все изменилось».