Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

Пока в гостях сидела, не чувствовала. А сейчас догналó. Может, и не надо было болтать, ворошить прошлое. Мать-покойница до последнего твердила: не все, что у себя в голове имеешь, из головы выпускай. Сегодня оно так, а завтра – иначе. Мало ли куда повернется. Бывает, и в другую сторону.

Теперь, когда пшеничные пары́ вступили в полную силу, недавнее застолье повернулось к ней другой стороной. Она-то – по-человечески, с открытой душой. А Анька – нет. Анька, она хитрая, себе на уме. Не прислуга – а как? Сама будто не знает. Все она знает – нарочно провоцирует. Чтобы только разговорить, выведать, знают ли соседи.

Как не знать? Все в доме знали. Мамаша Анькина, царствие ей небесное, у него, Анькиного папаши, прислугой работала. Когда уж там у них сладилось – свечку не держали; хотя чему удивляться: девка молодая, кровь с молоком, а что приблуда – так мужику-то и лучше, век будет благодарна. Ноги мыть и воду пить. Потом, война уж закончилась, расписались. Это теперь собачьи свадьбы, сойдутся и живут, а в те-то годы строго: изволь прописать, зарегистрировать на жилплощади. Мать-покойница говорила: ничего не скажешь, порядочно поступил; другой бы на его месте поматросил и бросил; после войны баб одиноких, молодых – только выбирай. На крайний случай комнату ей найди. Вроде как в благодарность. С блокады много пустых стояло. Уж ему-то, как ценному работнику, пошли бы навстречу… Да, может, он и хотел. Только девка, мамаша Анькина, хитрой оказалась. Взяла и забеременела… Хотя нет. Мать говорила, расписались в сорок шестом. А Анька, она в каком родилась? В пятьдесят каком-то – шестом или седьмом?..

Галина шевельнулась в кресле, пытаясь вспомнить; не сладив с набрякшим телом, откинулась на подушки. Память – что кран в голове: отвернешь, и полилось; сперва потихоньку, тонкой струйкой.

И чем этот Анькин папаша-то такой уж ценный? Раз спросила, два. Мать темнила, отмалчивалась. Однажды – в девяностых, все уже рухнуло – сидели вдвоем, смотрели телевизор, а там о каких-то полигонах. Здесь, под Ленинградом. Сперва не поверила: неужто было такое? А мать: еще как было. Вон, Настасьин муж – самолично осу́жденных расстреливал. Только говорили иначе: не расстреливал, а исполнял. А потом усмехнулась и говорит: воняло от него. Первое время, когда сюда въехали, на крыс грешили. Мало ли, сдохла в мусоропроводе. Службы специальные вызывали. Те явятся, сверху донизу прочистят, яду разбросают; день-два проходит – опять. Потом-то догадались: крысы в лифте не ездят. А этот, как проедется, после него не войдешь. Хоть нос затыкай. Да что люди – собаки шарахались. Дядя Жора, сослуживец твоего отца, овчарку немецкую держал. Так она как завидит его, шерсть дыбом и воет.

Овчарка эта сдохла давным-давно, а вроде как жива, воет… Ох, не зря она боялась собак. Сызмала ненавидела. Однажды шли вдвоем с отцом, а навстречу этот, сослуживец. Собака на поводке, но без намордника. Морда у нее страшная, и лапы, как у тигра. Прыгнет – загрызет. Хотела спрятаться за отца. А он за воротник ее взял, как щенка за шкирку. Собака, говорит, не враг. Не собак – людей бояться надо. Собака служебная – умная, своих не тронет. Ну-ка, подталкивает, обними. Хорошая, скажи, собака, верная.

Зубы желтые, скалятся. Как обнимала – забыла; а теперь вспомнила, как в рейтузы потекло. Отец долго потом смеялся: от страха обоссалась. Вот что значит девка, а не парень…

Вот именно. Парень. Из бывшей Нинкиной квартиры. Он во всем виноват. Не будь его, ни в жизнь бы не вспомнила. Третьего дня спускалась по лестнице – навстречу он. Со стороны поглядеть – парень как парень. Волосья только длинные, чисто как у девки. Так еще и на затылке собрал – резинкой стянул. Идет такой, хвостатый, и смотрит. А глаза странные. Косые, что ли? Вроде на тебя смотрят – а вроде и не на тебя.

Остановился, поздоровался. Я, говорит, по профессии историк. Сперва не поверила. Молодой больно для историка. Шейка то-оненькая. Одно слово: стрикулист… Сказал, что пишет историю их дома, с первых дней до настоящего времени. Изучил домóвые книги. Тут Галина удивилась: книги – вроде как документы, каждому встречному не предоставляются. А он на это ответил, что имеет специальную бумагу, в точности она не запомнила, допуск или доверенность, по которой сотрудники архива обязаны ему помогать; но книги, говорит, книгами, а для истории нужны живые свидетели. Признаться, даже растерялась: какой из нее свидетель, в особенности о довоенном времени; родилась-то в пятидесятых.

А он глазами этими своими повел и говорит: память, мол, наша особенным образом устроена. Стоит ей за что-нибудь зацепиться, за фотографию или обрывок разговора, – а дальше само пойдет. Польется-де, как из крана…

Галина охнула. Парень этот как в воду глядел. Полилось. Если не перекрыть, весь дом затопит. Ноги от пола оторвала, поглядела окрест себя, а там не вода. Что-то вязкое, темное, болотистое. Оглянуться не успеешь, затянет.

Вот ведь мóрок! А парень-то, ох, не прост. Может, колдун какой? По телевизору, как ни включишь, страсти про них рассказывают. Историком, вишь, прикинулся. Вопросы он будет задавать. Ага. Губу раскатал. Мягко стелет, а спать-то ей.

Галина напыжилась, кран худой перекрыла: всё. Больше ни капельки не капнет. Выбралась из кресла. Ступая неслышно, как на кошачьих лапах, пошла по сухому полу – к двери: на всякий случай замки проверить. Мало ли, не закрыла. Крюк чугунный для верности накинула. Историк, говоришь? Раз историк – приходи. Звони хоть до второго пришествия. Хихикнула про себя: «Верти хвостом под дверью…»

А сердце бьется. Только что не выскакивает. Жалко, бутылку недопитую Аньке оставила – самое время полстакана принять.

Самое удивительное – это сработало. Мать раздраженно отмахнулась: «Не выдумывай. Какая еще гадюка!» Радуясь, что мамочка не спросила про корзинку, Анна поспешила уйти к себе – подальше с глаз. И пока поднималась на чердак, сама усомнилась: а и правда, откуда в нашем лесу гадюки?

На другое утро, проснувшись раньше обыкновенного, услышала странные постукивания. Глухие, деревянные. Выглянула из окна – и увидела: мамочка (в резиновых сапогах, в руке палка вроде черенка от сломанной лопаты) идет вдоль забора, сует эту палку между штакетин, шевелит высокую траву, разросшуюся по ту сторону забора… В тот же день они уехали в город. И с этих пор приезжали порознь.

Сейчас, спровадив докучливую толстуху, Анна останавливается перед зеркалом, завешенным белой простыней. Это можно объяснить причудами памяти – почему-то ей кажется, будто мамочка не умерла, а уехала на дачу. А еще: будто это не простыня, а старая дачная занавеска, выцветшая от солнца.

Анна