Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

когда зудящее раздражение проявилось впервые, они снимали в окрестностях Мадрида. Небольшое пятнышко, величиной с монету. Покрытое сухими струпьями. Усатый врач, в чью клинику он по настоянию жены обратился, принял эти шелушащиеся бляшки за нейродермит. Окончательно вылечить нельзя; держать под контролем можно.

Провожая именитого пациента, испанский доктор что-то говорил – горячо, поминая Бога. Плохое владение испанским языком мешало разобрать дословно. Мысленно пожав плечами, он списал излишнюю горячность на известное католическое рвение. Но с тех пор, заказывая очередной тюбик выписанной испанцем мази, всякий раз задавался вопросом: чтó, осмотрев его пятно на лодыжке, сказал бы по-протестантски выбритый, скажем, немецкий доктор?

Он перенес тяжесть тела с одного немеющего бока на другой. И явственно расслышал голоса.

Голоса ступали тихо. То исчезая, то снова возникая – как призраки, которые, замыслив вырваться из бабкиного завешенного белыми простынями измерения, застряли на полдороге. Запутались в трех других измерениях, как птицы в проводах. В роли проводов выступали посторонние звуки: скрип отодвигаемого стула, тонкое звяканье посуды, настырное гудение льющейся из крана воды. Его чуткие уши опознали скрежет железной губки о дно кастрюли.

Не иначе как из почтения к кухонным собратьям бойкие уличные звуки, висевшие на переплетах пожарной лестницы виноградными гроздьями, смолкли. Беззвучно переливаясь, мрея в потоке лунного света, который – точно луч сторожевого катера – пронзал сплошную завесу тьмы.

В наступившей тишине голоса повели себя смелее. Один – материн – спрашивал; другой (он опознал его по едва заметному московскому аканью) – отвечал.

– После голода многие мечтали. А она – старшая. Вот ее первой и отправили. Как добиралась до Ленинграда, отдельная история.

– Погоди, погоди, как добиралась – потом. Почему прислугой?

– И что здесь такого! Городок у них маленький. Девушка простая, можно сказать, сельская. А в Ленинграде дальняя родня. Вроде как они и позвали. Помогать по хозяйству. Семья большая. Дети. Не то трое, не то четверо… Он, тети-Настин первый хозяин, птица высокого полета. Партийный начальник. Эти быстро исчезали. Не забудь, время-то какое. А она… Не знаю, сама ли все поняла и успела скрыться или уже потом, когда их всех увезли и квартиру опечатали… Тетя Настя об этом не рассказывала. Сказала, что разговорилась с какой-то женщиной. Из соседней парадной. Та ее рекомендовала. Твоему будущему отцу. Хотя… Не знаю. Как-то все это странно…

– Что?

– Твой отец – он где работал? То-то и оно, – теткин голос усмехнулся. – Ведомство не простое. А она – кто? Девица с улицы. Должны были проверить. Всю подноготную, до третьего колена.

– Может, и проверили?

– Да тоже не факт. Моя мама говорила, твой отец пользовался полным доверием. Был, что называется, на особом счету…

От сидения на корточках затекали коленные суставы. Он осторожно приподнялся, цепляясь за внешний подоконник: сидят. Мать на своем обычном месте, спиной к плите. Тетка – напротив.

– Первое время писала родителям восторженные письма – как ей повезло: новый хозяин вежливый, да и дел по дому немного. Сам без семьи, одинокий. Вечно на работе. Работа, писала, сменная, то с утра до вечера, то с вечера до утра. Домой приходит голодный. Переоденется, рабочее снимет – и сразу за стол. Ест жадно, но непереборчивый. Очень восхищалась квартирой. Особенно обстановкой. Вы-де такого не видывали.

– А письма сохранились?

– Сгорело все. Да и сколько тех писем… В последнем, мама вспоминала, пожаловалась. Устает. Дел по дому прибавилось, особенно стирки. Сперва в холодной – ждешь, пока отмокнет, потом в горячей. Руки, писала, шелушатся, будто кожа с них сходит…

Он одернул себя: «Все женщины стирают. Вон мать – тазов своих наставит, в ванну не войти».

– Однажды у нее подгорело мясо. Она, конечно, проветрила. А запах все равно стоит. Вот она и решила: сразу сознается, не дожидаясь, пока хозяин спросит. А он носом повел. Я, говорит, запахов не чувствую. Меня, говорит, в Гражданскую контузило. Переоделся, сел за стол. Мясо, спрашивает, выбросила? Неси. Я съем… Да, вот еще: пыль! Прямо пунктик у него. Требовал ежедневной уборки – и не дай бог мокрой тряпкой. Вечером, если не на работе, проверял. Все вещи в доме осматривал. В каждый завиток, в каждую щелочку заберется. Не пальцами – сухой тряпочкой. А она у себя – сидит, ждет, пока шаги его не стихнут.

– Тетя Тоня… она в госпитале работала?

– Там, знаешь ли, своя история. Мама очень хотела. До войны она медучилище закончила. Получила диплом медсестры.

– Здесь, в Ленинграде?

– Нет, еще на Украине. Говорила, что не хочет идти в прислуги. Когда приехала, они с тетей Настей это обсуждали. Но просить его не решились. И так с жилплощадью помог. Позвонил, кому следует. В общем, дали ей комнату…

– Из-за этого поссорились?

– Не ссорились они. Не знаю, как сказать… Случай был один. Уже в войну. Зимой. Кажется, в ноябре. Или в декабре. В общем, в самое смертное время. Мама пришла, а у отца твоего гость. Ну гость и гость – ее не касается. Сидит, с сестрой разговаривает. О родителях, о младшем брате Миколке – как они там, под немцем… Вестей же никаких. Тетя Настя продукты собрала, в мешочек сложила: хлеб, буханку целую, сала – кусочек граммов сто, три яйца – мама на всю жизнь их запомнила – вареные. Вкрутую. Выходят, а в прихожей он. Злой, лицо красное – ну понятно, выпили с гостем. Зыркнул – сперва на нее, потом на мешочек. Мама моя испугалась. Не за себя, за мешочек. Вдруг, думает, отнимет. А он – кулаком об стену: а ну марш отсюда! Я чужих не потерплю! Еще раз застану – обеих выгоню…

Он не заметил, как оторвал пальцы от подоконника. Встал. Стоял, больше не скрываясь, в полосе желтого лунного света, как на капитанском мостике: призрак капитана, наблюдающего, как корабль его жизни движется к погибели – прямым курсом, на полной скорости. Ему хочется на берег: под теплую, сухую, как сломанная веточка, руку. Он уверен, бабкина рука спасет, выдернет из безжалостного вихря, который надувает его слабые – еще мгновение, и с треском порвутся – паруса. Прижаться лбом, спрятаться, уткнуться в бабкины колени. Пока она, ведьма старая, не скажет: не бойся, не выдумывай, все было не так.

– До войны твой отец любил устраивать застолья. Приглашал сослуживцев с женами. Пили, смеялись. Разговаривали. Обсуждали, кто на ком женился или развелся; или детей. Но в основном о делах. К этим разговорам она не прислушивалась. Хозяин строго-настрого предупредил. Твое дело: подай-принеси; а что услышала – забудь. Узнáю, что язык распустила, разбираться не буду. Пошутил еще: не умеешь держать язык за зубами, рот себе зашей. Да она и сама уже ученая. Помнила прежних хозяев. Что с их семьей