Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

Увидеть, как мамочка, держа в руке палку, стоит на краю участка у старого колодца, которым давно никто не пользуется – с тех самых пор, как в поселок провели воду; на крюке, прибитом к перекладине – цилиндрическому, круглому в разрезе вóроту, – висит, покачиваясь на ветру, цинковое ведро. Ветер, гуляющий по поселку, шевелит цепь, покрытую рыжей ржавчиной; звенья цепи трутся друг о друга, издавая глухие нечленораздельные звуки. За прошедшие годы колодезный сруб, составленный из обрезков бревен, осел и заметно скособочился. Стоячую воду – от краев к середине – затянуло мутными разводами.

В раздумье Анна отводит занавеску. Шепчет:

– Почему, почему она меня не любила?

На этот вопрос могла ответить тетя Тоня – если бы дожила. До сегодняшнего дня, когда Анна, предав сухое тело огню, обрела право задавать такие вопросы, на которые ее мамочка не давала ответов.

Анна смотрит вниз, в колодезную заводь, и видит свое размытое, помутнелое отражение.

VIII

Ему стоило усилий ума и многих лет жизни, чтобы осознать – отделить важное от случайного, от того, что норовила подсунуть память. Очистить от шелухи, вылущить зерно, из которого с годами и при надлежащем уходе может вырасти раскидистое древо смыслов, пусть даже иллюзорных, бессловесных, лишенных слов.

Плодами с этого дерева он, собственно говоря, и питается, когда, накопив сил для предстоящей работы, стоит, точно одинокий скалолаз у ее подножия, в сотый раз проверяя заранее приготовленную амуницию; мысленно обозревая этапы восхождения; привычно прикидывая, сколько съемочных дней уйдет на то или на это; и какими словами он будет убеждать своего продюсера, что простои в его работе неизбежны; и не надо, не надо погонять «этого безумного русского», называйте как хотите, хоть отъявленным безумцем, хоть сущим ослом, только оставьте меня в покое, смиритесь, что осёл не сдвинется с места, как ни щелкай финансовым бичом.

Впрочем, его продюсер, хитрый лис, особо не усердствует. Лишние затраты окупятся. Рано или поздно продюсер возьмет свое, слижет все самое вкусное и сладкое с тарелок международных фестивалей – предвкушение этой сладости собирается в носогубных складках; давая вынужденное согласие, его персональный Ротшильд обтирает салфетками лицо.

Проводив глазами последнюю бумажную салфетку, он кивает и идет к выходу из павильона: в такие дни лучший выход – остаться одному. Водитель это знает; поймав волну напряжения, протягивает ему ключи. Он молча благодарит и садится за руль.

Пока возится, не попадая в замок зажигания, сквозь неплотно закрытую дверь протискивается его растерянность, устраивается на заднем сиденье. Он делает знак водителю: закройте дверь. Растерянность – его верная собутыльница; вечером они откроют бутылочку шабли. Chablis Grand Cru. Ближе к ночи, когда винные пары затуманят голову, он поднимется на второй этаж и выйдет на балкон; будет стоять в окружении темноты, ее запахов и звуков, убеждая себя, что портал вот-вот откроется и вернется внутренний слух, позволяющий слышать стоны дерева, которое прорастает сквозь всю его жизнь. Пока он жив, это дерево не срубят.

Это так же невозможно, как вытравить из его памяти разговор, который он непредумышленно, не желая того, подслушал, когда стоял в темноте, в огороженном пространстве, заставленном всеми видами хлама – вещами, отслужившими свой срок, чье самое место на помойке.

Мать исправно их складировала, чтобы когда-нибудь (как она говорила: при случае) свезти всем скопом на дачу. На его памяти такого случая не представилось. Балкон – перевалочный пункт. С точки зрения матери – между городом и дачей. С его точки зрения – между тем, что было, и тем, что есть.

Спустив три раза воду, он вышел из туалета и, не заходя в кухню, ушел к себе. Казалось бы, вывернув себя наизнанку, он должен чувствовать первозданную легкость, но чувствовал одну только пустоту и усталость, с которой нет сил бороться. Упал с размаху на кровать и тотчас же уснул – провалился в сон. Однако не красочный, а такой же, как он сам, – пустой, черно-белый, тягомотный, весь в грязных разводах.

Открыл глаза и не понял, что сейчас: утро или вечер? Слабый свет, падающий из окна, мог быть как вечерним, так и предутренним. Чтобы с этим разобраться, он встал, открыл балконную дверь и вышел на балкон – в огороженное чугунной решеткой пространство, где когда-то, в младенчестве, «гулял» – крепко запеленутый, похожий на маленькое бревнышко, в коляске. Покуда не научился – сперва садиться, а потом и вставать. Когда вырос, мать ему рассказывала. Однажды возвращалась с работы, шла по той стороне, вдоль парка, глянула наверх, а там – он: стоит, держится за чугунную решетку. И ножку уже закидывает. Говорила, что не помнит, как взбежала по лестнице, слава богу, успела – в последний момент. Типа спасла.

Стоило ему выйти на балкон, как он тотчас же получил вполне ощутимый удар: деревянный ящик, набитый хламом. Чертыхнувшись, растер выступающую косточку; повертел лодыжкой. Вроде бы ничего, отходит. Взялся обеими руками за ящик: куда бы его сдвинуть? Пожалуй, что и некуда.

Выбираясь из бурелома вещей, в котором сам черт ногу сломит, заметил свой школьный портфель, весь в линялых наклейках. И старые ботинки, чьи любопытные носы так и лезли из-под портфеля, будто что-то вынюхивали. Хотел пихнуть их поглубже в ящик, протянул руку – и наткнулся на бабкины очки. Теплые, почти что горячие, словно прожаренные уходящим куда-то вбок, за соседние строения, солнцем.

Напоследок, прежде чем закатиться и освободить место для сумрака, беспокойное июльское солнце, не видя разницы между одушевленными и неодушевленными предметами, ощупывало все подряд – слепые кончики лучей щекотали его кожу. Не найдя ничего лучшего, чтобы защитить глаза от этих посягательств, он приладил к носу бабкину оправу, завел металлические дужки за уши – и широко распахнул навстречу заходящему солнцу вооруженные бифокальными стеклами глаза.

Фокус не в том, что картинка расплылась или, чего можно было ожидать, раздвоилась, – а в том, что все перевернулось. Будто это не он смотрит снизу вверх на догорающее солнце, а оно, слепошарое солнце, пучится на него.

Эта резкая, радикальная смена ракурса – своего рода кульбит мироздания, навела его на странную мысль.

Позже, задним числом, эта мысль уже не казалась странной. Напротив, довольно очевидной: о сущности некоторых вещей. Со временем их перечень рос и уточнялся; но первыми в их ряду оставались бабкины очки, посредством которых он обрел тот необходимый для его киношного дела навык, когда мгновенная смена ракурса означает переход мысли на новый, более сложный уровень, где вещи не только разъединяют, но порой соединяют людей. Становясь для одних первопричинами, для других – логическими следствиями. К счастью, такая великая судьба ожидает не всякую вещь; можно только представить, какой получился