Русский диссонанс. От Топорова и Уэльбека до Робины Куртин: беседы и прочтения, эссе, статьи, рецензии, интервью-рокировки, фишки - Наталья Федоровна Рубанова

Ни одного слова лишнего. Всё – на месте, ладно-складно, чин-чинарём. Будто бы отстраненно. Не о себе. Почти иронично. С любовью к собаке и погибшему «кенту»: любовью той самой, для которой слова – материал слишком грубый.

Март 2010

ЖЖ навынос, или Как я провел лето

[«Люди в голом»[103]]

С одной стороны, не всякая книжка заставляет смеяться, а смех-доза в психотерапевтических целях, вестимо, питательна. С другой, не всякая книжка долетит до середины Москва-реки, а кинуть в воду аствацатуровских голышей периодически хотелось. Где-то как-то прицеливалась даже: непросто не прицеливаться, когда из симпатичного томика на тебя обрушивается симптоматика душевного эксгибиционизма. Ощущение, будто ты зашел в ЖЖ незнакомца – или случайно прочитал чужой бумажный дневник, а может, месседж, – не покидало до последней страницы. Первая часть менее интересна. Разумеется, не следовало начинать книгу с поста «Первая любовь»: свежо преданье. За «лю» следуют посты про бассейн, игрушки, пионерское собрание, универ, Публичку (презабавный в библиотечном посте штришок: «Выяснилось, – пишет псевдолирическое „Я“ лиричного Андрея Аствацатурова, – что среди читателей много очень странных людей. Некоторые вели себя агрессивно. То и дело вскрикивали над книгами или начинали громко разговаривать сами с собой», etc.). Есть пост про мочу, педпрактику и университетский WC типа сортир с классификацией «туалет-патриот», «туалет-либерал», «туалет-леворадикал», «туалет-олигарх»… Много чего по-настоящему забавного и, увы, проходного, что можно читать через строчку.

Вообще, «Люди в голом» – своего рода универсальная книга для чтения («Хрестоматия весело забивающих на жизнь») в трамвае или метро: уткнувшись в нее, можно не разглядывать милых сердцу сограждан, не подозревающих о потенциальной своей персонажности. «Людей в голом» можно читать на пляже, в очереди к врачу как приличному, так и не очень, на вокзале, в кафе, в койке-с; да даже в офисе, если у вас умный (не голый) рабочий стол и вменяемый – тоже ведь человек – шеф. К чему это все: сократить бы, сделать «выжимку», оставить концентрат… С другой стороны, «народу нравится» – народ это ест, а значит, нет смысла игнорировать мозговой его гастер: пусть лучше читает, нежели… что там «народ» обычно делает? Кроме того, что работает, дабы есть?

Во второй части герой позиционирует себя как «литературного лентяя». Лентяй сей строчить повести и романы не хочет – или, из-за недостатка воображения, – не может: прямо-таки идиллический союз нежелания и неумения. Что видит – о том и поет: квартира запущенная, денег нет, с личным «привет», ну а инфантилизированная зависть к более талантливым «коллегам по цеху» (которым, в отличие от Андрея Аствацатурова – так написала? все ошибиться боюсь в фамилии – и не лень, и есть что сказать) прилежно фосфоресцирует. И если даже квартиры их не идеальны, расходы урезаны, а красивые-умные-дамы-сердца красиво и умно уходят по своим красивым умным делам, они, хочется думать, все же не ноют. А если даже и ноют, то не во всеуслышание. В квартире можно убраться, деньги – заработать не только преподаванием, а даму сердца – завоевать, ежли шибко строптивится: кому сейчас легко? Увы! Ничего подобного в лиричную головушку лирического аствацатуровского «Я» не приходит, потому герой (кто-кто?) и рыдает, упиваясь банальной к себе жалостью (вот он, первый звоночек раздутого эго: «меня недооценили»), а значит, будет обречен поглощать всякую мерзость в той самой забегаловке, которую, на самом деле, так легко обойти.

Особая тема – москвичи и Москва: сердце-«русеньки»-нашей в описании Аствацатурова, конечно, карикатурно. Прав он, пожалуй, лишь в том, что город-государство надо или любить, или ненавидеть, ибо Москва «как девушка», а девушку, всяко, лучше лю, чем не. В белокаменную, к слову сказать, автор попал впервые аж в 35 (и о том поведал) – невская прививка, она же «местечковая гордость», повелевавшая с пеленок восхищаться лишь Питером, не позволяла-де… и т. д. Однако т. н. блеск, а не нищета, мосписов, созданный воображением петербургского филолога, гордость ту с петель-то сорвал: «Их книги покупают. Их самих повсюду возят и везде показывают. Они богаты, хорошо одеваются, прыскаются дорогими духами и пользуются успехом у женщин. Мне кажется, дело тут в самой атмосфере их города» – о, да. Атмосферы, знаете ли, стоят… Террор – не существительное, но омертвительное: мосписы, коим завидует Аствацатуров, про то, конечно, напишут: не все ж о любовях смешных да деньгах серьезных – впору о родине не защитившей, мать-и-мачехе… О родине – ничего, со строчной: с чего-то ведь и она начинается. В посте «Автор и читатель» автор заявляет: «Надо писать книги о себе. Если не книги, то хотя бы статьи. Но в заглавие непременно ставить слово „Как я“. Читатель любит „каки“»; в посте «Политика» уточняет: «Надо, друзья, сочинять. Отступать нельзя. ‹…› Тебе – гонорар, а читателю – возможность, не подвергаясь риску, почувствовать себя героем». Казалось бы, «к ногтю» не – опять и снова – опознанного WORD’ом Аствацатурова, и все тут… Ан нет: что-то в его искренности полуподростковой цепляет. Ну а то, что я, читая «Людей в голом», раз шесть воскликнула «Прелесть!» (да, вот так), несколько обескураживает. Что ж, ничто человеческое, даже такие вот «питерские страдания», мне не чужды, а значит, книги из серии «Как я провел лето» можно принимать по весне аккурат в мозг. ОК, препод, зачёт.

31.03.2010

Киа-кья-киа

[«Мёртвый язык»[104]]

«Хорошо-то как, Машенька!». Да даже если не Машенька, а Павел Крусанов, – все равно хорошо: «…а небо над городом, полное чудесной пустоты, лишенной не то чтоб смыслов, но самой идеи об их поисках, сияло такой пронзительной синью, что попадая в глаза, делало им больно». Или: «Липа над ними, сверкая и лоснясь яркой зеленью, имела такой вид, будто ее только что выдумали». И прочая, и прочая. Это об исполнении – распространяться о музыкальным чутье писателя едва ли имеет смысл. Заметим лишь, что волшебный дар сей – слово звучащее – у нынешних «классиков», за редким исключением, отсутствует.

А дальше так: спускаемся с коллегой в метро – в сумке «Мёртвый язык» болтается, совсем свежий, едва распробованный, но чем-то уже приманивший. «Дай-ка» – «На»: читает минут пять, захлопывает томик и, поднимая глаза, выдыхает: «Это – то, что мне сейчас нужно!» (коллега, замечу, с ч/ю и развитыми полушариями: правым и левым – это о т. н. «целевой аудитории» романа).

Живой язык. Редкий, исчезающий вид. Со всеми его соцветиями. Межклетниками. С кроной густой, с корнями глубокими. Фактура, повторюсь, музыкальна – «вооруженный» глаз легко различит «люфты» (воздух), ферматы, лейттемы. «Невооруженный» – просто почувствует. То самое Междустрочье (почти