Письма из заключения (1970–1972) - Илья Габай

Елка,

снег,

С Новым годом!

Получил я и письмо от Лейкина, но ответить пока не собрался. Я вообще – к большому моему сожалению – физически не смог пока ответить на все поздравления. Поэтому не вредно, наверно, будет опубликовать такое объявление:

Разрешите через Ваш милый

и гостеприимный дом передать

сердечную благодарность всем

поздравившим меня с Новым годом!

Надеюсь, что больше этого не

придется делать,

надеюсь на скорую встречу.

Объявление получилось кривовато. Это, как объясняет мой друг Миня, потому, что у меня нет бумаги «по арифметике» (т. е. в клетку).

Чрезвычайно хочется вас всех увидеть, познакомиться с Анькой, узнать у нее, похож ли я на свою фотографию. Кажется (судя по Аллочкиному письму), придется поступать на курсы кваканья, пенья и пляски и пр. Не беда, выучусь, я способный.

Ожидает меня первый номер «Иностр. л-ры». Завтра утром воскресенье, вот я и почитаю. На этой неделе перечитал «По ком звонит колокол» – впечатление прежнее: самой подлинной литературы. До этого прочел Селимовича и Вулфа. Вы читали ли? Очень хотелось бы прочесть Фицджеральда «Ночь нежна», Мориака (без Дос Пассоса хотя бы, но мыслимое ли дело их достать?

Желаю и вам, и всем вокруг вас здоровья и бодрости. Спасибо, что не забываете, но не забывайте, пожалуйста, почаще, как говорил Немирович-Данченко.

Целую вас, жду еще 3–4 писем, а там – черт побери!

Ваш Илья

Галине Габай

31.1.72

Дорогая Галя!

Надеюсь, что это письмо придет ко второму февралю. Поздравляю тебя с днем рождения, желаю, чтобы будущая жизнь была у тебя счастливой и устроенной. Пожелание малость эгоистичное: касается и меня, но мы ведь, по пословице, одна сатана.

В качестве именинного подарка сообщаю тебе, что нам дали личное свидание на 27 февраля. Это было очень трудно: большая часть занята теми, кто должен был по графику идти в декабре, как вдруг грянул карантин. Постарайся приехать 26-го днем, вдруг кто-нибудь да не приедет и нам дадут еще день ‹…›

Ладно, недолго уже, Видно уже даже окончание зимы, ну еще два месяца. До января все было хорошо, а в январе были денечки даже с 40 градусами – небывалые для меня. Переношу их сноснее, чем думал раньше. Оденься, когда поедешь, на всякий случай потеплее.

Целую тебя. Илья

Елене Гиляровой

7.2.72

Леночка!

Когда это письмо отойдет, мне останется по календарю сотня дней. Срок вполне наполеоновский; чувствую я себя, признаться, тоже паршиво – как Бонапарт перед Ватерлоо. Какой-то винтик в организме сдал маленько: частенько похварываю и чувствую некоторый упадок. Перемелется с первым солнцем, надо думать.

Ты, Лена, не обращай никакого внимания на «специфику нашей переписки». Это у меня специфика: прочтенное, по существу, и есть единственное событие. Когда читается скудно (как сейчас) – значит, и события скудные; когда совсем не читается – соответственно нет и событий. А ты пиши обо всем, что составляет интересы твоей жизни, никакого внимания на «специфику» не обращая.

Свой ли у тебя Фицджеральд? Ко мне должна к 27-му подъехать Галя, так, может, ты расстанешься с «дамским романом» на три месяца?

Перечел (дочел) в состоянии серьезного недомогания эссе С. Цвейга о Фуше. Это трогает (то есть не трогает в обычном смысле слова, – затрагивает интересы, дает пищу уму досужему) значительно в большей степени, чем напечатанная в том же томе романтическая история Марии Стюарт. Но вообще-то в книгах Цвейга – в стиле, манере судить и, современно говоря, в точке отсчета – чувствуется век (прошлый) и не современный человек: поиск страсти.

Из современного прочитанного запомнилась хлесткая статья Чудаковой о языке наших прозаиков в первом номере «Нового мира». Приметлива, и еще чувствуется тоска по человеческой манере видеть, чувствовать и излагать. Поверишь ли, я как-то слушал краем уха известные стихи Исаковского «Враги сожгли родную хату». Вот – рифмами я объелся, и Исаковский уже никогда не станет поэтом, близким хотя бы в какую-то минуту, – а вот почувствовал какую-то достоверность и правомерность простоты хотя бы и в ретроспективе. Ну вот, письмо опять получилось специфичным. Ну да ладно уж, что я могу поделать.

Сердечно прощаюсь с тобой и кланяюсь Валере.

Илья.

Герцену Копылову

7.2.72

Дорогой Гера!

Коротко о погоде. У нас то морозы, то не морозы, то ветра, то не ветра – и из-за всего этого (не для передачи Гале, упаси бог!) я чувствую себя на редкость скверно и очень малодушно переношу гриппы и слабости на ногах. Все валится из рук и нет никаких сил, которые как раз сейчас не лишни. Но это временами, сейчас как раз такие самые времена. Очевидно, из-за этого напишу куцо ‹…›.

Хотелось бы мне, чтобы никому из моих близких не нужно бы было быть мужественным. Помимо всего прочего, состояние боевой готовности совсем не способствует нервному покою, в коем, кажется, все в той или иной степени начинают нуждаться.

Прочел недавно пришедший «Новый мир». Он стал выходить с редкостной регулярностью: вот что значит, если главный редактор не какой-то там поэт, а хороший организатор и опытный хозяйственник. Там дельная статья Чудаковой о языке Шукшина, Лихоносова и др. Чтобы соглашаться или не соглашаться с ней, надо бы этим серьезно заниматься и специально, но она совершенно права, утверждая, что мы (читатели) потеряли вкус к эпическому языку, стали нетребовательны. Там же – повесть Василя Быкова, очень трогательная по материалу (как частный случай; в старых – тендряковских – традициях) и со слишком, по-моему, большими претензиями по части рассуждений. То есть налицо случай, когда одаренный писатель берет на себя чисто журналистские функции.

Перо движется трудновато, поэтому я прощаюсь с тобой и умолкаю.

Будь здоров. Илья.

Юрию Дикову

7.2.72

Любезный моему сердцу и ветреннейший из Юр!

Я поступаю слишком нерасчетливо, тратя силы и ночное время на письма без надежд на обратимость. Но такова уж моя слабость и неизлечимая потребность к совершению малоразумных поступков. Ну а если отбросить натужную шутливость и витиеватость, не очень-то легко себя заставить время от времени рассказывать о себе и времени.

Письмо твое полно приглашений порадоваться за общих наших друзей. Я и рад бы, милый мой, но как-то так получается, что настраиваюсь сердцем на радости визуальные. Процесс этой настройки не лишен некоторой мучительности, притупляющей вкупе с иными обстоятельствами несколько эмоциональную-сиюминутную чувствительность, и стыдно сказать, но все чаще ловлю себя на том, что и радости и сопереживания приобретают налет некоторой, что ли, академичности, запрограммированности. Прими еще во внимание – немалый отрезок, не очень малый кусочек жизни, прожитый мною сам по себе, велик – сам по себе, чтобы почувствовать беспомощность в оценках, что хорошо, что не очень и что совсем худо. Кажется, меня начинают мучить мысли о том, как пройдет процесс трансплантации. Это бы еще ничего; куда хуже, что я, наверное, мучаю этим своих друзей. Сужу по сегодняшнему письму доброго и умного Марика, письму, полному утешений и добрых слов. Было бы нелепо скрывать и от тебя, что помимо естественно возникшего чувства нетерпения, отнюдь не помогающего жить, меня одолевают всякие страхи отчужденности, а больше всего боязнь за себя: смогу ли я всем сердцем осознать заботы моих друзей, так много для меня сделавших, и есть ли у моих плеч какие-то силы взять часть этих забот на себя? ‹…›

С тем и целую тебя, Нину и особенно Митяя, трогательного такого и хорошего человека.

Илья.

Марку Харитонову

9.2.72

Здравствуй, дорогой!

Твое и Галино письмо меня очень успокоило, но и устыдило тоже: все-таки много досужих глупостей лезет в голову, а я тороплюсь излить их вам, у которых забот не меньше, чем у господина учителя. Судя по тому, как ты меня постоянно успокаиваешь, я написал тебе, очевидно, неврастеническое и мизантропическое письмо. Прости, дружище; что-то, стало быть, не ладилось с самоконтролем.

Галя сказала мне, что, возможно, ты меня встретишь в мае. Это было бы очень счастливо: из всех лиц (между нами) мужского пола, которых я хотел бы увидеть в первую очередь – это как раз ты или Юлик (обязательно – между нами; это может быть и не понято). Может, поездка твоя будет не напрасной, у тебя найдутся на пару дней дела в Красноярске, а я тем временем заглянул бы в Енисейск к Вите и Наде. Но еще времени хватает, не стоит загадывать.

Со всех сторон уважительные отзывы о твоем романе[173]. Коли приедешь, а мы будем возвращаться поездом, захвати его: прочту и поговорим хотя бы наскоро. Не знаю, как тебе, но мне это очень и очень нужно было бы. Вообще постарайся, если это не будет связано с жертвами, чтобы намерение твое осуществилось.