Семья Зитаров. Том 1 - Вилис Лацис

— Она сразу же прочла записку? — спросил Карл.

— Нет, спрятала за блузку.

— Не рассердилась?

— Немного удивилась, но ничего не сказала.

— Значит, все хорошо.

«Голубка… Как идет к тебе это определение! Гораздо лучше, чем представляет себе это моя насмешница-сестра. Придешь или нет? Сможешь или не сможешь прийти?»

…Ночью он ждал ее на темном берегу. Она пришла, улыбаясь ему издали и смущаясь оттого, что явилась на его зов.

Когда Карл взял ее руку в свою, он почувствовал, как она вся дрожит. Дрожит, улыбается и лишилась вдруг голоса. Она отвечала на вопросы Карла кивками головы и счастливыми вздохами, отвечала всем своим юным существом. Но он не сказал ей, как горит его сердце, не находил ни одного подходящего слова для выражения обуревавших его чувств.

— У Ансиса теперь георгиевский крест и одна лычка на погонах, — сообщил Карл.

— Да, он, кажется, здорово держится, — ответила Сармите. — И у вас тоже крест. За что вы его получили?

— За разведку и привод пленных. Скажите, а как там, в лесу, на дорожных работах, десятники не очень сильно притесняют, не кричат на рабочих, не ругаются грубыми словами?

— Всякое бывает. На иных никогда не угодишь, вывези хоть десять полных возов, он все равно будет кричать, что мы лодыри и обманываем казну. А есть среди них и неплохие люди. Техник иной день совсем не является на дорогу, зато табельщик бегает каждые два часа и со всеми ругается. Он хочет казаться выше инженера. Русские солдаты всегда его разыгрывают.

Разговор их перешел на предстоящее освобождение Курземе и всякие случаи из жизни военных лет. Карл сердился на себя, что серьезными темами преграждает путь интимному объяснению, и с беспокойством посматривал на занимавшуюся над верхушками деревьев утреннюю зарю. Наступит утро, а он так ничего и не успеет сказать. В следующий раз он не сможет пригласить Сармите на свидание.

— Вам рано вставать, — напомнил Карл. — Не выспитесь.

— Это ничего. Только бы мама не проснулась, пока меня нет…

— Она у вас строгая? — улыбнулся Карл.

— Совсем нет. Она меня знает.

— Значит, вы сами строгая?

Сармите улыбнулась, ничего не ответив. Слегка дрожа от утренней свежести, она, укутавшись в платок, сидела на скамейке для сетей и смотрела в море, откуда уже поднимался туман. Карл молча глядел на ее профиль, на сжавшуюся в комочек фигуру и маленькие руки, придерживающие на груди платок. О чем думала она в этот предрассветный час? Как истолковывала его присутствие? На что надеялась, или чего боялась?

Пройдет ночь — и, может, больше не удастся быть вдвоем, через несколько дней ему нужно будет уезжать.

И неизвестно, вернется ли он. Но какая она милая, покорная, тихая, эта маленькая, чудесная Сармите! Скажи, наконец, ей, что ты намеревался сказать, пока еще не поздно!

Карл закурил папиросу, затянулся раза два и бросил. Сейчас он заговорит, выяснит все. Сейчас откроется ему счастье или гибель всей жизни. Но почему вдруг стало так жарко? Почему перестало биться сердце?

— Сармите… — неужели это его голос, и что это творится вокруг? Почему все звучит так незнакомо: шум моря, утренний ветер? Кажется, что это не он, Карл Зитар, берет руку Сармите и с вымученной улыбкой смотрит на нее. Это кто-то другой, а он лишь наблюдает за ним со стороны. — Сармите… — словно во сне он нежно обнимает ее плечи и все ниже и ниже склоняется к ее пылающей щеке. Прильнув лицом к ней, он замирает в ожидании и не может понять, почему его не отталкивают, почему эта теплая щечка не избегает его прикосновения. Неужели она действительно… Он не верит этому, но сон продолжается: его губы нашли губы Сармите, и она робко отвечает на поцелуй. Он способен теперь плакать и смеяться, упасть к ногам Сармите и перевернуть вверх дном большую моторную лодку. Нежность и буйство перемежаются в нем. Его сильные руки поглаживают пальцы Сармите так нежно, словно их касается легкое дыхание, но ему и это прикосновение кажется грубым, способным причинить ей боль.

— …Сармите, маленький Сармулит, ты не сердишься на меня?

Она отрицательно качает головой, и тогда он видит пару сияющих глаз и немного шаловливую улыбку. Удивительно, откуда у него появились такие нежные ласковые слова? Никогда прежде он так не говорил.

— Сармите…

— Да, Карл…

Он еще раз целует девушку, и они молча сидят, сблизив головы, как две озябшие птицы, до тех пор, пока из-за дюн не раздается утреннее пение петухов. Сармите высвобождается из объятий Карла, вскакивает и приглаживает волосы.

— Надо идти домой, скоро все проснутся.

— А завтра вечером… Сармите? Еще только три вечера…

— Жди меня. А теперь — до свидания.

Еще один, последний, поцелуй, крепкое рукопожатие — и она бежит через дюну, оглядывается, улыбается и исчезает из глаз Карла. А он, словно охмелев, блуждает по берегу моря, разговаривает сам с собой, улыбается своим мыслям и по-мальчишески швыряет далеко в море гальку. В его жизнь вошло что-то новое, небывалое.

Никто не узнал об их прогулке. Может быть, о чем-то догадывался Янка, но и он сделал вид, что ничего не заметил. Еще один вечер и еще один, затем старый Зитар истопил баню, чтобы воин вымылся, прежде чем отправиться на поле боя.

И в понедельник утром Карл уехал.

Янка продолжал учиться — этой осенью он пошел в последний класс прогимназии. Карл после отпуска вернулся обратно в батальон, все еще находившийся на Острове смерти. В сентябрьском наступлении германская армия применила отравляющие газы и полностью уничтожила целый пехотный полк. Второй Рижский батальон восемь дней находился под газами и потерял множество людей. Под ураганным огнем противника, в отравленном воздухе, не снимая с лица противогазы, дрались и умирали стрелки. И назло немецкому упорству и непрекращающимся атакам Остров смерти держался, представляя собой маленькое, но опасное жало в теле германской армии, заграждая путь в обход Риги и угрожая войскам Вильгельма II прорывом фронта. Три недели на Острове, три в резерве — так прошло все лето 1916 года на этом уголке Северного фронта, справедливо названном вторым Верденом [45].

После кровавых и безрезультатных июльских боев под Кекавой, где царские генералы принесли в жертву боевому эксперименту жизнь и здоровье тридцати тысяч солдат [46], моральное состояние армии заметно упало, и на всем фронте почувствовалась усталость. Кое-где уже поговаривали об измене. Рига кишела шпионами, в штабах армии и в военных учреждениях сидели предатели, и в тылу двенадцатой армии образовался второй, невидимый, неприятельский фронт, более безжалостный и опасный, чем тот, что наступал с юга и запада. Щупальца предательств тянулись кверху, добираясь до царского двора и ставки верховного главнокомандующего.

Наконец, латышские стрелковые батальоны отвели в тыл, чтобы после отдыха переформировать в полки.

Как-то в послеобеденное время, занимаясь в своей комнате уроками, Янка Зитар услыхал далекую песню. Ее пели сотни людей, пели слаженно, громко, и эхо отдавалось на всех городских окраинах. Янка захлопнул книгу, оставил открытой тетрадь и выбежал на улицу.

Копья на солнце сверкают,И трубы гремят далеко…В Ригу седую вступаетПолк отважных латышских стрелков.

Земля гудела под мерным шагом тысяч ног. Где-то по главной улице шла серая колонна, покачивались ряды штыков, ритмично поднимались и опускались ноги, размахивали руки, в лучах осеннего солнца поблескивали котелки. Рота за ротой, взвод за взводом, с офицерами на конях, с обозами позади, — так после целого года отсутствия возвращался к месту своего формирования латышский батальон. Уходили веселые, беспечные юноши, возвращались закаленные в боях воины. Многих уже не было среди них, в рядах виднелись незнакомые лица. Но Янка узнавал их, знакомых и незнакомых. Что-то всколыхнулось в груди, и, не зная, как улыбнуться этим сотням возвращающихся, он, счастливый, стоя на панели, приветственно махал рукой.

Вот шагает рядом со своим отделением Ансис Валтер с «георгием» на груди и двумя унтер-офицерскими нашивками на погонах. А вот впереди роты выступает высокий офицер, совсем еще юный, левую руку он заложил за борт шинели. Из-под фуражки выбиваются пряди густых светлых волос. Он, сдержанно улыбаясь, смотрит вперед. Это же Карл! Янку ничто уже не может удержать на панели. Он бежит навстречу, машет брату рукой, но тот его не замечает, и тогда он подскакивает к Карлу, хватает за руку.

— Здорово! Ты что, ослеп, что ли?

— А, ты… — улыбается Карл, не останавливаясь. — Здорово, здорово! Ты опять в Милгрависе? Там же, где всегда? Я вечером зайду к тебе, будь дома.

Янка еще немного идет с ним рядом, но чувствует, что нарушает строй, и на перекрестке, где рота поворачивает к своим квартирам, останавливается у забора и глядит вслед удаляющимся стрелкам: большая часть их идет в Зиемельблазму, пулеметчики и разведчики отправляются в дом волостного правления. Гремит оркестр, слышатся песни, на тихой окраине пробуждается новая жизнь. И Янка предвкушает: наступят прекрасные, незабываемые дни.