Долгая дорога в дюнах-II - Олег Руднев

Замызганный грязью грузовик надсадно ревел и прыгал по ухабам проселочной дороги. На бешеной скорости обгонял испуганно шарахавшиеся от него нечастые легковушки. Но Эдгару казалось, что машина еле ползет. Время неумолимо утекает, а он, как в кошмарном сне, топчется на месте.

Над воротами сельского кладбища раскачивался колокол. Печальный звон далеко разносился над безмолвными дюнами, притихшим морем. В этот ненастный осенний день еще более скорбными, чем обычно, были скромные кресты и простые гранитные надгробья.

Артур, Бирута, Илга с дочерью, Марцис, Хенька, Калнынь, все старые рыбаки поселка молча стояли вокруг гроба Марты, который вот-вот должен был опуститься вниз, в ту же землю, куда ушли ее мать и отец Озолсы, куда ушла мать Артура Зента и его отец Янис Банга, погибший во время шторма рыбак. Куда уйдут все они, кому посчастливится обрести покой в родной земле Латвии.

Жизнь совершила еще один круг. Но Артур все не мог, не желал поверить в жестокую утрату. Он жадно всматривался в лицо Марты, и ему казалось, что она просто глубоко уснула, устав от тяжких волнений последних дней. Страшно и горько было видеть, как слезы текли и текли по лицу этого человека, преодолевшего столько бед, пережившего столько потерь.

Задыхаясь, Эдгар вбежал на пустынное серое кладбище, как когда-то, в молодые годы, — Артур, едва не опоздавший на похороны отца.

Гроб уже начали опускать в сырую холодную землю. Все молча расступились, давая дорогу парню в синей летной форме. Невидящими глазами Эдгар скользнул по знакомым застывшим от горя лицам.

— Мама! — тихо прошептал он ей вслед. Туда, где навеки скрылось от него родное лицо. Он наклонился, взял горсть влажного песка, исполняя древний, исполненный глубокого смысла ритуал, когда человек роднится, запоминает на ощупь, как материнскую ладонь, землю, в которой ему суждено соединиться с родными, ушедшими до него.

Только когда люди стали медленно расходиться, оставляя на свежем холмике последние свои дары Марте — неброские цветы осени, Эдгар увидел отца. Они оказались совсем рядом, в немом безутешном горе не увидев друг друга.

Сын подошел и обнял отца за поникшие плечи. И так они долго стояли вместе, почти касаясь головами, снова соединившись, став одним целым, — олицетворение судеб всех латышей: и тех, кого судьба забросила на чужбину, и тех, кто врос корнями в эту землю и навсегда остался ей верен.

1989 г.

Петькины именины

Повесть

Глава 1

Мы сидим у подбитого немецкого танка и нетерпеливо поглядываем на тропинку — по ней вот-вот должен прибежать Петька. Мы уже больше часа наливаемся злостью и досадой. Времени слава богу, а Буржуя все нет и нет. Буржуй — это Петька, фамилия его — Агафонов. Но это по метрике или по тетрадкам. Для нас он Буржуй. Мы не виделись почти два дня — ездили на огороды.

И вот теперь, когда все собрались вместе и можно начинать дело, Петьку словно собаки съели.

Все — значит, Володька Киянов, Витька Полулященко, Ванька Кондратенко, Гришка Рудяшко и я. Но это тоже если читать по метрикам или по тетрадкам. У нас все куда короче: Володьку — он меньше всех ростом — называли Шкет. Витьку — он вечно спал — Совой, Ваньку — никто так не прыгает, как он, — Козлом; мы всем гуртом не можем свалить Гришку с ног и звали его Бугаем, а меня — Майором Булочкиным. Но это еще ничего. Сначала меня вообще называли Булочником. За то, что раздавал в школе хлеб. Сами же выбрали, а потом и пошло, и пошло. Спасло кино «Небесный тихоход». Крючков там летчика играл, Булочкина. Кое-как удалось потихоньку перекрутить Булочника на Булочкина.

Но потом наши прозвища менялись, забывались и исчезали совсем.

А Петька, он всю жизнь был Буржуем — и при оккупации и после нее. Его за что ни схвати — везде сплошное «буржуйство». Даже в годах. Нам по тринадцать, ему послезавтра четырнадцать. На один год всего дела, а ходит на вечерние сеансы. Нас не пускают, хоть убейся, а ему пожалуйста. Уж как мы ни ублажаем тетю Пашу — в дверях всегда стоит она, даже в выходные, — как ни льстим, как ни заискиваем, все бесполезно. Вредная тетка. И ведь главное не упросишь, не обманешь, знает каждого как облупленного. Только у Петьки все получается, как он хочет.

Бродим мы, бродим возле «кинухи», зубами от злости щелкаем, всякие планы строим, несчастья на голову контролерши призываем — все без толку. Наговоримся всласть, наругаемся и — куда денешься? — начинаем собирать гроши на билет Петьке. Уж так хочется посмотреть, уж так хочется, столько разговоров о картине, что мы согласны смотреть даже чужими глазами. Обходится это нам недешево. Во-первых, Петька требует, чтобы билет ему купили на самый дорогой ряд, во-вторых, никто не знает, когда он вернется Редко бывает, чтобы сеанс не прерывался из-за отсутствий света. Иногда эти перерывы бывают так часто и тянутся так долго, что зрителей просят прийти досмотреть картину на следующий день. Помню «Золотой ключик», мы всей братвой ходили смотреть три дня.

В общем, собираем мы Петьке гроши, и он идет. Высокий, с черным пушком под носом, в гимнастерке, галифе и солдатских сапожищах — все, конечно, отцовское. Петька подходит к тете Паше, небрежно протягивает билет и, не удостоив нас даже взглядом, исчезает в дверях фойе.

При фашистах в кинотеатре была конюшня. Теперь лошадей убрали, выбросили стойла, поставили лавки, в центре — несколько рядов деревянных кресел, натянули экран и начали показывать кино. От каменного пола и серых, облупленных стен тянуло такой промозглой сыростью, что мы потом даже летом, на солнце долго не могли прийти в себя.

А зимой… Зал не отапливался, и когда экран вдруг угасал, в холодной темноте начиналось что-то невообразимое. Свист, крики, топот, словно в очереди у кассы. Появлялась тетя Паша с керосиновой лампой. Шум становился тише, но ледяной мрак еще зловещей.

Впрочем, люди мерзли и бранились не столько оттого, что было холодно и неуютно, а потому, что вдруг исчезала жизнь, которая только что глядела на них с экрана.

И стоило ему вновь вспыхнуть, как в зале мгновенно наступала тишина, куда-то уплывал холод, а с ним вместе и все заботы. Плакали, смеялись, хлопали, скрипели зубами и вдруг замирали в таком молчании, что казалось, было слышно дыхание механика из будки.

Шел второй послеоккупационный год.

Петька исчезает в фойе, а мы бродим как неприкаянные.

Квартальчик, в котором расположен кинотеатр, маленький. Мы его, наверное, с сотню раз обойдем, пока не появится Петька. А он придет и начнет выкобениваться. Не спеша скрутит цигарку — из всех нас только он умеет крутить козью ножку, закурит — только он умеет так курить — с прихлебом, с присвистом, кажется, дым идет даже из ушей, а потом посмотрит на нас своими буржуйскими глазищами и скажет:

— Это вам, пацаны, знать не полагается. — И томит душу до тех пор, пока кто-нибудь из нас не вызверится:

— Ну и хрен с тобою, подавись ты своим кино!

Тогда только Петька смилостивится и расскажет. Манера говорить у него неторопливая, основательная. На слушателей он почти не смотрит и слова выбирает, как яблоки на рынке. Одно к одному, чтоб выбрать — так выбрать.

Если признаться, так слушать Петьку интереснее, чем смотреть кино. Нам как-то довелось увидеть то, что Буржуй недавно рассказывал. Мы ошарашенно глядели на экран и никак не могли понять, зачем так изуродовали Петькин рассказ. После этого случая, когда мы собирались вместе, кто-нибудь из нас обязательно просил:

— Ну, давай, сбреши что-нибудь.

Петька не обижался, рассказывал. Рассказывал так, что уже через несколько минут мы верили каждому его слову.

Глава 2

Витька Полулященко открывает глаза, лениво потягивается и предлагает:

— Может за ним сбегать надо?

Гришка Рудяшко огрызается мгновенно. Он вылезает из-под танка, сердито смотрит в сторону, откуда должен прийти Буржуй, ехидничает:

— Машину послать. — И тут же уточняет: — «Студебеккер».

Бежать за Петькой — это два километра жары и неприятностей туда и обратно. Солнце печет так, словно стоишь над раскаленной печью. В каждом нашем доме — и так дышать нечем. Но главное, конечно, не в этом. Можно спокойно нарваться на мамашу, и тогда пиши пропало. И откуда только берется у них вся эта канитель? Чуть свет — вставай! Наколи дров, затопи печку, полей огород, натаскай в кадушку воды, отоварь карточки. Подай, принеси, сбегай! И все быстро, быстро.

Колонка у нас во дворе. Она единственная на всю улицу. Мне полегче — накачал и полил. А пацанам — накачал и тащи черт знает куда. А ведер этих надо… Считать не сосчитать. Земля потрескалась от жары — льешь в нее как в бездну.

Таскаем, таскаем — уже и в кистях, и в плечах ломит. Сядем отдохнуть, так не успеешь и рта толком раскрыть, как чья-нибудь мамаша пожалует: