Большая судьба - Евгений Федоров

- Врешь! - заплакала женщина. - Последние дни дохаживаю, а он гонит на самую тяжкую работу! Всё нутро жгёт, милые мои...

Выпятив огромный живот, кержачка пожаловалась:

- Ирод, замучил нас... Хотя бы смертушка меня прибрала... Ох!..

- Ты смотри, баба! - зловеще сказал куренной.

Аносов строго взглянул на мастера:

- Надень шапку и скажи, почему ты заставляешь женщину в таком положении работать?

- Закон-с! - прижав руку к груди, вымолвил приказчик. - Сам бы рад не возжаться с супоросными, но, помилуйте, закон-с! Так испокон веку заведено...

Павел Петрович покраснел, сжал кулаки:

- Как ты смеешь так говорить о будущей матери?

Из-за оснеженной ели вышел согбенный жигаль, хмуро взглянул на куренного и зло обронил:

- Он нас и за людей не считает!

Мастер снова снял шапку, молчал. Глаза его испуганно забегали.

- Простите, ваше высокоблагородие, мы - люди темные. Какие порядки были до нас, такие и теперь.

- Освободи женщину, пусть идет домой, а с тобой будет особый разговор.

В сопровождении куренного и толпы жигалей Аносов обошел курени. Заглянул в котлы, которые висели перед землянками. В них кипела вода.

- И это всё? - удивленно спросил Аносов.

- Нет, батюшка, не всё, - охотно отозвался согбенный углежог. Толокном заправляем, а насчет хлебушка, прости. С Покрова не видим. А без хлеба, известно, еле ногами шевелишь...

- Плохо живете, плохо, - глухо проговорил Павел Петрович.

По лесу раздался гулкий треск, Аносов оглянулся.

- То лесина от мороза раскололась, - пояснил жигаль.

Голос у него был приятный, глаза добрые и борода густая, серебристая.

- Как тебя звать, дед? - спросил начальник округа.

- Иваном кличут. С детства в лесу тружусь. Тут хорошо, кабы... - он замолчал и позвал Аносова: - Вы у огонька обогрейтесь...

Рядом пылало огнище. В огромной яме, вырытой для костра, трещали охваченные жаром коряги. Сыпались искры, и тепло манило к себе. Аносов сбросил доху, уселся на пне. Куренной мастер, делая вид, что сильно занят, ушел к дымящимся кучам:

- Погляжу, чтобы шкоды не вышло...

Он ушел, а за ельником прозвенели колокольцы: кучер устраивал коней на отдых в шалаш. Сумерничало. Постепенно к огнищу сходились измытаренные углежоги. Устроились у огня. В чащобе заухал филин:

- Фу-бу... Фу-бу...

Дед Иван засмеялся:

- Это соседушко меня зовет. Мы с ним дружно живем. Каждую ночь перекликаемся. Послушай! - Старик надул щеки, поднатужился, из груди его вырвался протяжный, странный звук. В ответ ему филин опять прокричал свое: "Фу-бу... Фу-бу..."

- Видишь, что робится? Так и перекликаемся с тоски. В ребячестве бабушка меня пугала: "Филин да ворон - зловещие птицы. Коли кричат - к несчастью!.." Пустое, и ему в таких трущобах, небось, тоска по живому голосу, - улыбнулся старик.

- Ух, и дебри тут! Словно и жизни здесь нет! - обронил Павел Петрович.

- В старые годы леса здесь были непроходимые... И-и, что было! Сам батюшка Емельян Иванович проходил этими местами...

- Ты что, видел его? - оживился Аносов.

- Как вас вижу, - спокойно ответил жигаль. - В плечах крепок, а умом еще крепче был!..

Аносов помолчал. Затем тихо попросил углежога:

- Расскажи, дед, что-нибудь про него.

- А сечь не будешь? За него, батюшка, покойная царица головы рубила... Ну, да куда ни шло, безобидное поведаю. Про клад скажу. Слыхал, барин, про озеро Инышко, глубокое да многоводное? - размеренно и складно начал дед. - Теперь с годами оно помельчало. Дело-то было по осени. Озеро застывать стало, а ночь выдалась темным-темнешенька. По правую сторону Инышка костры горели, а подле Емельян Иванович сидел в полушубке, в шапке лисьей. Ах, милые мои, как его рука донимала, - под Магнитной в большом бою его ранило; пришлось ему поневоле на Златоуст отступать. А по этим местам Салават башкир собирал для подкрепления. Там, где сейчас, братцы, гора Пугачевская, - войско собиралось. Подошел Салават к Емельянушке, словом сердечным перемолвились, а потом Емельян тяжко вздохнул и по тайности сказал: "Иди-ка, Салаватушка, запрячь подале добро, чтоб царице не досталося. Коли вернемся, захватим бочку золота". Салават людей надежных взял да в лодку прыгнул...

- А бочку? - перебил неожиданно согбенный жигаль.

- Известно, бочку захватил, - ответил дед Иван и, повернувшись к огнищу, сказал радостно: - И-их, как пылает!

- А ты не томи, кончай, раз начал!

- Не торопись, твое золото при тебе останется! - слегка насмешливо бросил дед в сторону углежога и продолжал: - Остановились у старого могутного осокоря, который в камышах рос. Салават крикнул башкир, сложили они в пригоршни руки и молятся: "Алла, бисмалла!". А потом столкнули бочку прямо в озеро. Тут филин с осокоря закричал: "Фу-бу, фу-бу!" - дескать охранять клад буду. И вот, братцы, в эту минуту заветную как бухнет пушка откуда-то из-за гор. Сели башкиры, а Салават по-соловьиному свистнул. Ему Емельян тоже свистом отозвался. И поплыла лодка на зов. Выбрались на берег, вскочили на резвых коней и лесной тропой к Златоусту поехали. Скоро на берег Инышко-озера генерал с погоней прискакал: пошарили, поискали ничего не нашли. Емельян Иванович от погони ушел, а здесь, в наших краях, ему не довелось больше побывать. Так бочка с золотом и осталась на дне в Инышко...

У костра наступило глубокое безмолвие. В небе вспыхнули звёзды. Ковш Большой Медведицы низко склонился над огнищем и, казалось, сыпал в него золотые звёзды. Из-за хмурой ели поднялся месяц, и на снегах засверкали синеватые искорки. К огню вышел кучер и сказал:

- Коней устроил, и вам пора, барин, на отдых... Тут в избенке куренного и переспите...

Еще не прояснилась утренняя синева в лесу, когда Аносов обошел курени, поговорил с работными, записал что-то в книжечку и только после этого уселся в сани. Застоявшиеся кони дружно рванулись вперед. Небо было чистое, холодно лучилось солнце, и кучер не утерпел, запел лихую песню:

Во Уральском, во дремучем лесу,

В самой дальней во заимушке!..

Однако, не допев ее, он вдруг обратился к Аносову:

- А что, барин, Емельян Иванович и впрямь царь был?

- Замолчи! - прикрикнул на него Аносов. - Знаешь, за такие речи язык рвут!

- Ну, вы-то этого не дозволите! - уверенно отозвался кучер и снова запел...

Аносов приезжал на заводы и рудники почти всегда внезапно: он ненавидел парадные встречи и лесть. Кучер Силантий, хорошо изучивший нрав начальника, подвязав бубенцы, тихо подвозил Аносова к заводу. Павел Петрович вылезал из экипажа и шел прямо к горну. На ходу сбрасывал мундир, надевал кожаный запон и без раздумий принимался за работу. В кузнице он ковал железо, у домен следил за выпуском литья. Вместе с работными ел постные щи. "Вкусны, но только после работы!" - говорил он.

После обеда торопился в казармы, осматривал всё сам, выслушивал жалобы. Уставившись строгим взглядом в жалобщика, предупреждал: "Говори, но без вранья и без прикрас". И ему говорили жестокую правду.

На рудниках Аносов лез в шахту. Он хорошо знал все горные породы и, заметив тяжелый, неправильный удар, сам брал кирку и показывал, как сподручнее отбивать руду.

Усталый, потный, он садился на отвалы и беседовал с рудокопами. Это всё были старые уральцы, с детства сроднившиеся с шахтами.

Сверху, с нависших грузных глыб, падали холодные капли, где-то поблизости звенел подземный ручей. Сыро, затхло, безмолвно, - плохо оборудованный рудник похож был на могилу. Тяжел труд, но люди не пугались опасной работы и старались на совесть.

Глава шестая

В СТАРОМ ЕКАТЕРИНБУРГЕ

Увлечение фрунтом, стремление военизировать всё, строгости, которыми отмечалось царствование императора Николая, не миновали и уральских заводов. Царским указом, который был опубликован 17 января 1834 года, горное ведомство во всей Российской империи получило военную организацию. Был учрежден корпус горных инженеров с министром финансов во главе в звании главноначальствующего. Главным начальником всех уральских заводов царь назначил генерал-лейтенанта Дитерикса. Заводские мастеровые были разделены на нижних и работных чинов. Первые сравнивались по службе с унтер-офицерами, вторые - с рядовыми военной службы. Они обязывались беспорочно прослужить в горном заводе тридцать пять лет и только после этого могли уходить в отставку. Мальчики, родившиеся в заводских семьях, с пеленок вписывались в список будущих рабочих чинов. Достигнув восемнадцати лет, они вступали в команду.

Указ привез из Екатеринбурга горный чиновник; его объявили златоустовцам. Старик Швецов молча выслушал грамоту, грустно посмотрел на сына Павла и горько сказал:

- Были мы крепостными, а теперь стали фрунтовыми. Секли нас лозинами, а ноне дожили до шпицрутенов. Я уж дотяну, сынок, а тебе доведется, не приведи бог...

Запекшиеся губы литейщика задрожали от обиды. В этот день он впервые не обмолвился ни словом с Аносовым.

Но и Павлу Петровичу было не по себе. Он ясно представлял себе, что горное царство, которое охватывало огромное пространство, - тысячи заводов, рудников, сёл и деревень, - теперь фактически станет своеобразными аракчеевскими военными поселениями. Всё теперь ставилось в полную и бесконтрольную зависимость от горного правления, которое размещалось в Екатеринбурге. В распоряжении начальника Уральского хребта появились подвижные инвалидные роты для наведения "порядка". Не случайно был введен и военный суд для рабочих. Аносов, мрачный, взволнованно ходил по кабинету.