Против течения - Нина Морозова

«Ты как-то выразился, что свобода — это пространство и время. Но, если пространство — бесконечный однообразно-зеркальный пол, не выступающее серое небо, то куда бы ты ни шёл, сколько бы ни искал глаз — везде одно и то же, как будто ты и с места не сдвинулся».

«Нужно, наверно, беспорядок, как в лесу, и не только солнце, но и дальние огни. То, что на свете есть большие, уродливые города — само по себе беспорядок, но на улицах городов ужасное однообразие. Их улицы пугали меня, как лица сумасшедших, и глаза живущих на этих параллелях такие же. Люди, не замечая того, сами подчинились каменным очертаниям выдуманного нами сходства. Мы стали рабами одинаковости, и, рожая детей от подобных нам, мы вырождаемся. Люди должны быть очень разными. А мы каждый день видим одни и те же носы и шляпы изо дня в день, и даже из поколения в поколение, так как в городах к тому же тесно от призраков из подвалов… В надземных городах живут города подземные. Все эти умершие бродят по улицам, проходят сквозь нас и щекочут нам губы и уши, оставляя на одежде нашей прах тления. По улицам брызжут золотом кареты и толпы в чёрных цилиндрах, а мы думаем, что это ветер.»

И тут, вскочив с места, завопил Сергей: «Мне наплевать на ваши призраки. Вы всё перепутали. Искусство без меры свободы, то есть твой беспорядок, знаешь, что это такое? Это чистый лист бумаги, несмятый ком глины и нетронутые краски. А я ещё хочу писать!» И он упал грудью на стол, деря ногтями клеёнку.

«Не нужно отчаиваться, когда узнаёшь какую-то истину, — сказал Венцель. — В конечном счёте так оно всё и есть. И каждый в конце концов к этому приходит. Не думаю, чтобы это было хуже, чем то, что есть. Мы торим великую дорогу, а наша сегодняшняя задача — не дать ей свернуться в кольцо».

Мы молчали и вздыхали, когда зашевелилась позабытая нами Марина. И она сказала: «Чтобы не делать кольца, нужно лучше видеть. И подземное, и надземное. Устроили помахай, а правды не тронули. Мне жаль вас всех. Вы же сохнете от страшных снов. А ваше искусство — это маленькое дупло в большом лесу, в котором вы спасаетесь от шума деревьев звоном своих слов».

У нас даже лица осунулись от ушибающего впечатления декларации этой ободранной девчонки. А она задумчиво спросила Сергея: «Ты как-то сказал, что когда видишь продолжение картины, ты останавливаешься. Почему? Я никогда не останавливаюсь. Если на овраге загорался огонёк, я доходила до него, во что бы то ни стало, и ряска бывала, как земля. Я чувствовала радость, когда шла до тех пор, пока не исчезала всякая закономерность…»

Она смотрела на меня и смеялась, как безумная. И мы, огорошенные услышанным, все вскочили и хохотали тоже. Это был дьявольский смех, от него щекотало даже в сердце, и мы никак не могли остановиться. Потом Сергей кинулся внутрь, и мы слышали, как он шумно, с треском рвал бумагу.

Когда стало темнеть, мы пошли на футбольное поле за луг. Марина прыгала рядом с нами и ловко била босой ногой по тяжёлому мячу.

Мы играли до самого конца заката. Голые по пояс, босые, вымазанные с ног до головы грязью ночного дождя, мы носились взад вперёд по зелёному квадрату земли, и на краю его качалось огромное алое солнце. Марина, взвизгивая, бросалась к мячу и неизменно выбивала его из наших неуклюжих городских ног. А потом я порезал правую пятку, набежав на целую россыпь бутылочных осколков. И вот что удивительно, бежавшая по этим же стёклам ко мне навстречу Марина пролетела по ним, как по мягкой траве. И уже лёжа на краю и наблюдая за ней, я заметил, что стёкла и камни не причиняют ей боли и не вредят. Она подбежала ко мне и, наклонив голову с прилипшими к щекам мокрыми волосами, потрогала мою порезанную ногу. Кровь вскоре перестала течь, а боль и вовсе прошла. И так закончился день.

На следующее утро я пришёл в клуб раньше раннего и нашёл Сергея на зашарканном, оплёванном полу, где он лежал, подстелив пиджак. Глаза тусклые, на шее вместо шарфа обрывок бархатной занавеси. Я встряхнул его воспоминанием о вчерашнем футболе, но вскоре мы замолчали надолго. В сущности, несмотря на нашу явную дружбу, я и он мучились, время от времени, в длительных провалах одиночества, и ничто не спасало нас от него. Даже вдвоём нам было трудно не сойти с ума, и каждый такой вечер был, словно кружка тяжёлого вина. А Венцель оказывался вдвойне один со своими вечным молчанием о себе и незаконченными аккордами.

Я всматривался в мутные лица друзей и вспоминал свою жизнь в городе. Я ёжился, когда луч набредал на лужу крови и ботинки, мелькнувшие на носилках. Не вынеся затяжного молчания, я вскакивал и предлагал делать что-нибудь и сейчас же. Так в конце концов после долгих раскачиваний и сомнений, мы организовали первый и последний концерт симфонической музыки.

Венцель съездил в областной городок и привёз квартет: двух скрипачей, виолончелистку и рассыпающуюся от древности старушку-пианистку.

Мы затащили на концерт и Марину. Народу послушать музыку пришло всё село, и в первых рядах сидели мы. После небольшой лекции Венцеля вышли музыканты, и видение чёрных фраков на фоне бревенчатых стен клуба на первых порах отвлекло меня от музыки и лица Марины.

Но потом я вгляделся в сцену и понял, что происходит. Четверо мумифицированных людей трагическими усилиями, гальванизируя свои отслужившие мускулы, родили мелодию. Молодую и сильную. Своими заскорузлыми от старости пальцами они словно ласкали тело юной девушки с лилейной кожей. Ясно я видел, как старческие пальцы оглаживали ей грудь и плечи… Это было настолько противоестественное зрелище, что содрогнувшись, я взглянул на Марину. Она сидела, съёжившись, не поднимая глаз, и я понял, что с ней то же самое. А незадолго до конца концерта она непостижимым для меня образом исчезла. Я, протиснувшись сквозь колени и взгляды сидящих, выбежал на улицу, и далеко, в густой синеве луга увидел белые пятна её мелькающих ног и рук. Я не догонял её, а с отчаянием думал, что ничего мы ей не доказали, что она права во всём, и, может быть, ей и не нужно объяснять, что таким людям, как мы, никогда не угнаться за своими желаниями, и исполнение их происходит самым неожиданным образом, что, мечтая о любви, всего лишь ласкаешь деревянное тело скрипки, что мечтая о женщине, продаёшь дубовые веники в центральных банях угрюмого города, и, когда проходит время и видишь на своих плечах поношенное старческое тело, понимаешь, что родился в чужом облике, и твои ангелы тебя так и не узнали.

А вскоре исчезли Марина и Венцель. Мы сидели с Сергеем одни по целым дням, и сумасшествие казалось нам неизбежным. Чего только я не придумывал, чтобы отвлечься от чёрного лика, надвигающегося страха и пустоты. Однажды, придумывая себе работу, мы весь клуб убрали камышовыми листьями, срезанными на Соловьином пруду. Забросали ими весь пол, поставили в окна и прикрепили к потолку. Клуб приобрёл какой-то лихой и лесной вид, и явно посвежел. А зашедшая в поисках своего беспутного Яшки Екатерина Медная озадачила нас вопросом: «Вы что, русалок боитесь?» «Что такое?» — удивился Сергей, а Екатерина объяснила, что «опуцки» кладут и в окна ставят, чтобы русалки не вошли. Мы только посмеялись нашей неожиданной защите. И всё же мы были готовы на всё ради дела, объединившего нас, несмотря на сезон лёгкого отчуждения после концерта, но у Сергея болели зубы, и каждый день его губы окаймляла белая, высохшая пена от зубной пасты. Он ел её, чтобы спастись от боли. Венцель исчез, сгущалось наше отъединение от мира поющих и веселящихся, а Марина не приходила. Впервые я поверил, что одиночество — гиена, преследующая мой разум, может отстать от меня. Я любил Марину, а она не приходила, и я уже ни во что не верил. Но я искал её по всему весёлому лесу и набрёл на поляну, где видел знамение.

Яркая зелень, сплетённая в циновку трав с вкраплёнными жёлтыми бутонами купальниц, привела меня сюда.

Вис лёгкий туман, и что-то медленно шипело в кустах. Камерность обстановки напоминала студийную киносъёмку заколдованного леса. Жестоко краснели неведомые ягоды, и я, пузыря отпечатками ног, пересёк поляну. В углу её стояла избушка с белесым солнцем в единственном глазу, и я, наклонившись над ним, увидел летящих углом чаек, мутную тоску волн у незнакомого берега. Мелькнули полосы облаков, и окно переместилось в город. Это был подземный город. Вода его каналов казалась не такой мутной, как сегодня, шпили крепостей с распластанными флагами выстроились ниже, а по улицам бродила толпа более редкая, чем обычно в теперешний полдень. И я увидел себя в цилиндре и в чёрной накидке, бредущим вдоль гранита набережной. Даже пьяные матросы обходили мою сникшую фигуру, и я, как вечное изображение одиночества, взглядом впитывался в стальную гладь реки. Мурашки пробежали у меня по телу. Неужели я обречён в единстве своём странствовать сквозь века и лица, ни в ком не вызывая любовного влечения? Я отшатнулся от оконца и упал в какую-то жижу, запахом напоминающую навоз. У лица мелькнули копыта чёрной козы, и одиноко брякнула под ёлкой лира. Надо мной стояла Марина, а я, сидя на четвереньках, стирал грязь с лица.