Против течения - Нина Морозова

И я решил идти в город Ариана-Вэйя, где можно было узнать всё, кроме дня своей смерти. Решившись на этот шаг, я наконец допустил луч сознания к тайникам памяти.

Это происходило зимой, и холод скручивал лица и пальцы людей, бегавших по улице без перчаток, в злые улыбки ушибленного клоуна. Словно заслышав чей-то повелительный окрик, я бежал домой, деревянно стуча смёрзшимися ботинками в замшелый от инея булыжник мостовой. Мы жили в пригороде, минутах в двадцати езды от города. Дом наш из обожжённых дождём и временем досок, стоил нам не слишком много. Я отчётливо помню разбитые, истёртые ступеньки в верхний этаж, где я с женой занимал две комнаты.

Внезапное тепло из открытой двери, и два обнажённых тела, перевитых в ярком танце наслаждения и восторга, ошеломили меня. Комната была залита светом и любовью, и я понял, что приступ чувственности овладел ими внезапно, как тиф. Я дождался конца их содроганий с заиндевевшим от ужаса и горя сердцем, и молчал. Я был молод и жесток два года назад и выбросил её на снег голой, скрюченными пальцами сорвав какие-то последние подробности одежды. «Иди», — страшно прошептал я в её растрёпанные волосы и закрыл дверь. Потом я вернулся к моему приятелю, зашедшему по какому-то пустяковому дельцу и изменившему всю мою жизнь. Я посадил его за стол.

Два года назад я был молод и жесток. Я напоил его до синих заиканий и, когда он полез целовать мне руки, облил его спиртом, который мы пили, и поджёг. На нём, кажется, осталась рубашка и носок на одной ноге, и он бежал по снегу в голубом пламени горящей кожи, а я хохотал и плакал у настежь распахнутых окон нашей бывшей квартиры.

И я ушёл из дома в ту же ночь. Я никогда не встречал её с тех пор и ничего не слышал, и, если бы не ночное эхо тех дней, сошёл бы с ума, не вспомнив, от чего.

О, я был безмерно глуп, не простив её в ту же минуту, когда она содрогнулась в экстазе под моим приятелем. Я знал глубину её чувства ко мне… Проклятие на головы гордецов!

Как попасть в Ариана-Вэйя, я не представлял и поэтому решил идти туда, где творится мистерия человеческого счастья. И первое, что я сделал, — покинул город, раздавивший нас своей жестокостью.

Дремотным утром я вышел из комнаты, закрыл дверь на ключ и, не зная, что с ним делать, повесил на сучок дерева возле крыльца. Я уходил, не оглядываясь, и что-то неясное и светлое входило в меня. Я шёл и разговаривал сам с собой: «Слышишь! Это поют птицы. Люди, сидящие над тазами с грязной водой своих сожалений, поднимите головы!»

И уже совсем далеко я встретил гусеницу колонны солдат. «Эх, солдаты, пряжки золотые, пуговицы кручёные, головы оловянные, прощайте!» Ефрейтор с флажком обернулся на меня, и я увидел его пустые зелёные глаза.

Первую ночь я провёл на чердаке одинокого и запущенного дома, забравшись туда и забросав лаз пыльным тряпьём, чтобы остаться совсем одному. Около треснувшего шестиугольного окошка я долго сидел, глядя на жёлтые листья, и так уснул.

Проснулся я от пронзительных женских криков между деревьями, окружившими дом. Я по пояс высунулся из чердачного окна, и увидел, как несколько неполовозрелых девчонок руками и ногами били какую-то пышную и с длинными спутанными волосами. Я торопливо разбросал хлам из отверстия, согнувшись, пробежал по чердаку и выскочил во двор. Под деревьями уже никого не было, кроме лежащей на истоптанной земле молодой женщины в раздёрганном на лоскутья платье. Я тряхнул свисающей веткой дерева, чтобы оживить росой её безжизненное лицо. И она открыла глаза. Существующее течение вещей переломилось в них странным образом, и, вдруг почувствовав к ней доверие, я негромко спросил: «Ты знаешь, где Ариана-Вэйя?» Она закрыла глаза, и мне показалось, что это был сон. Её не скрытая разорванным платьем грудь поднималась высоко от спокойного дыхания. Сквозь прорехи одежды я видел её розовое тело, а поднятые колени со сползшим платьем навевали жаркую бурю сладчайшего вдохновения. И внезапно я тоже уснул. Сидя перед ней на коленях, я видел, как мы медленно поднимались с земли, и наши губы соединялись потому, что это была моя жена.

Я проснулся оттого, что осторожно трогали моё плечо. Подняв голову, я увидел, что солнце плыло уже высоко, а надо мной стояла та, которая… Я не верил имени, которое она мне назвала и вообще всему, что она рассказывала. Я ясно видел одно — это пэри, женщина-демон. Демон сновидений и поцелуев. Я дал ей иголку с ниткой, постоянно воткнутую в лацкан моего рыжего пиджака, и она кое-как скрепила расползающееся платье. Она шила, низко опустив голову, и я, подойдя сзади, поцеловал её в шею.

Мы шли к морю и слышали его солёное дыхание издалека. Волны набегали на мои ноги в рваных ботинках, и я спросил её: «Это залив?» «Нет», — ответила она. — Это море, самое светлое и широкое на свете.» Мы разделись в песчаном овраге, и она медленно вошла в кокетливо изогнувшуюся грудь волны. Её тело серебрилось в воде, как тело огромной рыбы, и звало меня в тяжёлую глубину вод. И, резко бросившись вперёд, я поплыл, нагоняя пэри. И потерял её внезапно, кажется, на секунду, вновь уснув под ритмичные взмахи рук и журчание струй возле уха.

Я плыл уже не один день, и не морская, а океанская даль развёртывала скользкую гладь горизонта.

Странные вещи видел я в океане. Проплывало стадо деревянных коней. В одном месте ночью я видел свечение со дна и слышал медленные периоды духового оркестра. В двух шагах от меня по воде прошёл человек в светлой одежде. Я слышал чьи-то разговоры и плыл, уже закрыв глаза. И когда я ударился головой о чёрные доски парусника, нависшего надо мной, я принял его за очередной мираж. Но с борта упала верёвочная лестница, и кучка чернобородых людей, размахивая руками, приглашала меня наверх.

Я лежал на залитой солнцем корме, приподнятой над всей палубой. Рядом рулевой лениво трогал огромное бревно допотопного рулевого устройства. «Куда плывёт ваш самовар», — не ожидая вразумительного ответа, спросил я, не столько двигая языком, сколько руками.

«Калимера», — ответил он, широко улыбаясь, и стая снежных чаек за бортом стройно крикнула: «Ка — ли — мера».

Легко и безболезненно проходят омытые океанской пылью дни на промоченной потом смуглых людей до черноты палубе возникшего из ниоткуда корабля. Я лежал постоянно на корме, свесив голову за борт и наблюдая суматошное фанданго отбрасываемых движением судна рыб. Однажды за спиной раздались каденции бубна и жужжание струн. Я перенёс внимание на палубу, и увидел пляшущую женщину. Она была довольно далеко от меня, но я сразу понял, что это пэри. Демон поцелуев. Красная роза в её распустившихся волосах кивала мне своим огненным ртом, и что-то шептал её такой же алый рот. Одета она была явно по-европейски, разве что юбка была короче всех, виденных мною до этого, да и танец исполнялся не в плавной манере востока, а в резких углах европейского футуризма. Я закрыл глаза, и отвернулся. К вечеру на нижней палубе началось волнение, и кто-то жидким голосом раза три подряд крикнул уже знакомое мне слово «Калимера».

Город вырос внезапно, как будто поднялся из воды только-только, и белые крыши его домов и дворцов напоминали куски не успевшей растаять морской пены. Я поблагодарил, как мог, людей, подобравших меня, и сошёл на берег.

Ночевал я под мостом. Там стояла деревянная кушетка и было тепло. Утро я встретил на улицах Калимеры, вымощенных огромными серыми камнями, смоченными рыбьей чешуёй и корками апельсинов. Голова моя на главных улицах заламывалась за плечи, созерцая безнадёжную высь дворцов, и задевала разноцветное тряпьё в узеньких переулках. Каналы с жёлтой водой, полуголые восточные человеки с ослепительно чёрными бородами, дым и гам шашлычных. Я бродил, умирая от голода и усталости.

Никто в этом городе не знал Ариана-Вэйя. Какой-то человек в ответ на мои вопросы дал мне огромный кусок дымно жареного мяса, и я пятился и благодарил его, опять ничего не узнав, но зато насытив стонущий желудок. В одном месте промелькнула будто бы луковичная церковь, отражённая в воде высокого канала. И на секунду померещилось, что я вновь в городе, раздавившем меня своей жестокостью. Сердце моё рванулось назад, и тут я увидел женщину, танцевавшую на чёрном паруснике. Роза в её волосах по-прежнему приветливо кивала мне, и я, ещё не подбежав к ней, крикнул: «Скажи, пожалуйста, ты знаешь что-нибудь об Ариана-Вэйя?» И она ответила мне на моём родном языке: «Тому, кто находится в Калимере, Ариана-Вэйя не нужен.»

Я поднёс руки к лицу и опустил глаза. Странная задумчивость овладела мной, и, когда я опомнился, её уже не было, а передо мной стоял старик, уткнув палец в грудь. «Здесь был орден, — внятно сказал он. — Сам король, потрясённый моим искусством, приколол мне его на грудь. А теперь я вам не советую ходить вот в эту жалкую конюшню, на афишу которой вы так пристально смотрите». Я ничего не ответил и отвернул в какую-то боковую улицу, выведшую меня прямо к театру под открытым небом. Зрителей было немного, как, впрочем, и артистов, почти не менявших костюмов, но зато исполняющих невероятное количество ролей. Это была постановка из жизни людей, живущих далеко отсюда, на севере. «Опять мелодрама, — сказал я сквозь зубы. — Измена жены и полный набор вытекающих из этого глупостей. Как скучно! Это искусство вращается по кольцу». В это время на сцене раздались испуганные крики. Стало плохо первому любовнику, и, таким образом, действо прекращалось из-за исчезновения почти половины участников спектакля. Я встал, чтобы уйти, и почувствовал какое-то препятствие. Несколько людей, перебивая друг друга, бросились ко мне, как я понял, с просьбой доиграть спектакль до конца. Они кричали и шумели, и я чувствовал, что им очень хочется знать, чем кончится эта дурацкая история. Я был один среди толпы азиатов, кто знал обычая севера. И, закончив препирательства кивком головы, я влез на сцену и подошёл к женщине, лежавшей полураздетой на пышном турецком диване. Что я должен был делать и говорить, казалось неясным, и я оглянулся на зрителей. К моему удивлению, всё пространство позади заволокло тусклым туманом и сыпался снег. Вновь было холодно нестерпимо, а я навис над женщиной на диване. После пережитого мной до этого я не видел ничего странного в том, что не сразу узнал в ней мою жену. И тут откуда-то из холодной пропасти груди к зубам стала подкатывать давно умершая жестокость. Меня тянуло ощериться и зарычать, как собака. Чтобы успокоиться, я отвёл глаза от побледневшего лица жены и увидел ещё двух женщин. Одну с розой в волосах, а другая была та, которую я целовал в шею возле заброшенного дома. Смущённый, я не знал, что нужно предпринять, и стоял в нерешительности. И внезапно резкий взмах ресниц одной из них толкнул меня к старой пропасти. «Кто из вас любит меня? — спрашивал я, походя к каждой, — любишь, любишь… любишь?» И каждая из них отворачивалась. «Ты не должен выбирать, — сказала жена, — или люби всех нас, или никого». «Кто это?» — забормотал я, а снег вдруг закружился гуще и завыл за моей спиной противным, резким голосом. Злоба сдавила мои виски железными пальцами, и я в бешенстве крикнул: «Что ты выдумала опять! Я твой муж, иди сюда». И все три, они разом покачали головами. Не помня себя, я вытянул перед собой руку, вдруг удлинившуюся огромным пистолетом, и с наслаждением дёрнул курок. Нестройный треск влился в мои уши. Это хлопали и в восторге кричали зрители. На полу сцены дотаивали последние снежинки, и, взяв меня за руку, рядом со мной кланялась женщина, в которую я стрелял.