Против течения - Нина Морозова

Я шёл к Марине, широко шагая по опушке, и уже знал, где найти её. К знакомой поляне вновь прилип туман, и избёнки видно не было. А Марина стояла на ближнем ко мне конце, и медленно поднимала глаза от земли по мере моего приближения.

«Сергей уехал», — произнёс я. Она серьёзно посмотрела мне в лицо, и, испытывая глубину её зеленовато-радужных оболочек, я, кружась, словно по спирали, ворвался в них и осел белыми хлопьями грусти.

«Он сказал, что бросает рисовать на десять тысяч лет до дня сошествия пророка, а там видно будет», — глухо промычал я. Он очень хотел тебя видеть, но почему-то так спешил…» Она сочувственно и молча кивнула и внезапно дополнила моё горе словами: «И Венцель скоро уедет отсюда». «Что, что?» — встрепенулся я. «Да, он хотел жениться на мне, но это совершенно невозможно. Я не могу быть замужем за… за Венцелем», — сказала она и близко глянула в мои побелевшие глаза. Я беспорядочно разводил руками и без конца повторял: «Они бегут от меня, бегут. Они меня бросили. Их испугала наша единственность и бесполезность… Они бегут от меня…» Но тут на мою похолодевшую щёку легло тёпло её руки. «Ты напрасно думаешь, что они так уж одиноки. Более всего похожи вы с Сергеем, и вы же самые с ним разные, так мне показалось. А Венцель только на время приблизился к вам, и в этот момент он напомнил мне моего отца. И самое главное, что их ждут и поэтому они возвращаются в Город».

Я всегда думал так, как сказала Марина, и мог бы дополнить, что Сергей вернулся, чтобы сразиться с Городом, а Венцель, чтобы ещё раз попасть ему в зубы, что стальная логика рассуждений не укротила его танца жертвы перед зевом грозного чудовища. Упал Венцель на землю из-за облаков, а подняли его туда минутная вспышка гнева и бессильная любовь к Марине. Но вместо всего этого только повторял без всякой связи с пролетевшими мыслями… «Они покинули меня. Я опять один». «А я? — спросила Марина. — Ваш союз был тройным одиночеством». И уже шутливо продолжала: «Когда я была маленькой, мать говорила, показывая тёмный пузырёк, — здесь лекарство от запустения и от пустыни души человеческой. А в народе это называли приворотным зельем». Она звонко улыбнулась и сказала: «Успокойся. Я ведь остаюсь и для тебя — навсегда. Ты не будешь одинок в этом лесу. А хочешь, я покажу тебе его?»

Мы шли долго, и я удивлялся неизменной лёгкости, с какой она перелезала через опрокинутые навзничь деревья и перепрыгивала ямы. Через час мы вышли к стеклянной от неподвижности речке. «В ней можно купаться после третьей грозы и до…» «До Троицы», — сказал я. «Знаю. Мне бабка говорила так, а позже этого срока русалки сманят к себе…»

«Хочешь, искупаемся?» — прошептала она и потянула с меня рубашку.

Издалека дальнего плыл звон неведомого колокола, и на светлом песке освобождалось от одежды существо бесконечного совершенства. Я не помню точно, как разделся сам, и, как мы, перекрещивая радуги брызг из-под пальцев, приблизились друг к другу. И мы целовались, оба словно вылитые из серебра посреди застывшего лица реки. Когда я целовал её упруго вспененную грудь, то слишком резко подался вперёд, и, упав в воду, чуть не захлебнулся. Она вытащила меня из реки, и, прижавшись всем телом, заставила перестать меня стучать зубами.

Мы оделись и долго молча брели между расступающихся деревьев. И всё время во мне, словно звучал её голос: «Видишь узоры цветов, вон там», — шелестел он. — Это заколдованный гейзер. Он бродит то там, то здесь. На вершине его хохочет и беснуется Лунный Дед. А после него остаются дорожки серебряных цветов. Если человек в их изгибах прочтёт своё имя, он станет счастливым…» Я вертел головой и ничего не мог понять в волшебных узорах трав.

Мы вышли из леса на закате на пустырь около городка, от которого до нашего села по дороге было километров шестьдесят. Пустырь, видимо, служил городской свалкой, и на огромном поле лежали разбросанные причудливые кучи мусора, иногда высотой в два человеческих роста. Многие кучи сжигались, и весь пустырь затянуло дымами вонючих костров, среди которых возникали, как тени, редкие фигуры людей. Мы миновали два одиноких и обломанных дерева посреди свалки. Мельком я заметил в груде разноцветного тряпья сломанную маску клоуна и ботинок, такой же, как когда-то носил в городе я. На краю этой долины дымов и разрушения возвышалась обвалившаяся крепостная стена. «Сядем», — предложила Марина, и мы опустились на тёплый камень с вделанной узорчатой решёткой.

«Ты мне что-нибудь скажешь?» — спросила она, и я, взяв её руки в свои, спокойно и даже как-то вяло описал всё, что произошло со мной в городе до приезда сюда. Потом я говорил о том, как люблю её, и с меня как будто срывались огромные камни, открывая потайные гроты, из которых валил веселящий сердце газ. Она сидела на камне, подобрав ноги, в широкой светлой блузке из какой-то грубой материи и в длинной тёмной юбке. И я целовал её ногу, соскользнувшую с камня, целовал волосы и шею и сжимал её крепче и настойчивей. А она, откинувшись по камню на спину, принимала мои поцелуи как мадонна и целовала в ответ, словно поила глотками осинового вина её матери.

Когда мы встали, она поправила растрёпанную блузку, а я, наклонившись над камнем, убедился, что это могильная плита:

И ГUKLI

Полустёртыми буквами оживлялся камень, но во мне, изумлённом неисчислимостью богатства жизни, они не встретили внимания.

«Приходи завтра в полдень», — крикнула она издалека и побежала к лесу. А я пошёл по пыльным улицам городка искать автобус в Белые Криницы.

Вечером сын Екатерины, шофёр Яшка, мимоходом спросил, где это я целый день путешествовал. И когда я ответил, что ходил в лес, он недоверчиво ухмыльнулся и сообщил, что уж половина Криниц знает, что утром я напился вдребезги в столовке возле сельмага, и многие видели, как я бросал шляпой в лающего на меня пса. А потом, когда тот, подхватив мою принадлежность, помчался за село, я настойчиво гнался за ним и несколько раз грохался посреди пыльной дороги замертво. Я посмеялся над Яшкой и уверил его, что он обознался. «Да у меня и шляпы-то нет», — вспомнил я вдруг. С тем и разошлись.

Я словно прошёл алхимическое очищение души и тела от мучивших меня с самого рождения сомнений и бесов. Я стал лёгким сгустком светлой любви к моей небожительнице Марине. Прошлое отодвинулось, и я не мог вспомнить его даже приблизительно. Оно ничего для меня теперь не значило. Зимняя сказка подземного города швырнула меня к белоснежной груди Марины, и я, новообращённый ею, припадал к стопам неведомого божества, воскресившего меня. Я верил в любовь лесной нимфы, я должен был в неё верить потому что только не дрогнувшие во Христе прошли за ним по воде, как посуху, и захлебнулись сумняшиеся.

Там, за плесенью безногих лет, я не мог наглядеться на женщин в начале весны, которые, словно цветущие деревья на улицах степного города, отравляли мои губы своей терпкой пыльцой. Я нёс свою всеобъемлющую любовь ко всему иному, чем мужчина, словно гигантский факел, истекающий на моё голое тело жидким огнём желания. Я согнулся под ним в три погибели и задыхался от непосильной и обжигающей ноши. Но вот я лечу на искрящихся морозным светом крыльях легкости, и в пуншевом пламени прозрачной бездны под перьями вздымается необъятная лазурь неба или того, что мы так называли.

Мы встретились возле трёх диких камней, у которых она бросила зёрна. В том месте уже выросли яркие цветы, и, чтобы не смять их, я целовал её очень осторожно.

«Царица папоротников, — сказал я, — твои губы как лютня». Мохнатое солнце осыпало нас лодочками теней от листьев, и жутко покачивался островок земли в студёных чертогах болот. Её волосы залили мне губы и грудь. Я задыхался от величественности легенды любви, творимой нами, и губы мои спрашивали: «Царица папоротников, ты меня любишь?» И словно в ответ одежда, скрывающая её, смялась под моим золотым взглядом.

В небе плавали птицы и феи. Я дёрнул головой и увидел мою белую рубаху, болтающуюся вдалеке на ветке осины, а наши обнажённые тела овеяла пыльца искусства мироздания. «Лови нас», — крикнули её ноги, и я бежал между цветами и деревьями, которые важно кивали нам головами, за мечущимся серебряным гейзером женской красоты. Я разбивал грудью окна гудящих от синевы озёр и гнал без устали мою весеннюю кошку Марину до того ложа цветов, на которых она могла меня принять.

Весь обожжённый сучьями завистливых берёз, я в прыжке настиг её колени и на клочке сухой травы, размером в человеческую фигуру, мы остановились.

Люди, живущие не вечно и умирающие бесследно!

Вам не скоро придётся искать любовь у богинь. Я расскажу о них. Один изгиб её тела превращает мир в бродячий театр ищущих вечную весну. А лёгкое движение ноги может поразить лихоманкой целые народы. И когда только коснёшься их кожи, кажется, что кровосмешение уже произошло…