Ошибка Оноре де Бальзака - Натан Рыбак

Тосты сыпались, как из рога изобилия:

— За нашего Бальзака!

— За автора «Шагреневой кожи»!

— За создателя «Истории величия и падения Цезаря Бирото»!

В ресторане стало шумно. Бальзака и Госслена окружили незнакомые люди. Издатель только покрикивал:

— Гарсон, еще вина!

Но вино уже подавал не официант, а сам мсье Альбер. Что ни говори, а ведь это событие! Он едва переводил дух от счастья. Он уже представлял себе, как станет рассказывать об этой необычайной встрече мсье Бальзака со студентами.

— Господа! — Белокурый юноша поднял руку, призывая всех к порядку; шум прекратился, и среди внезапно наступившей тишины торжественно прозвучал его взволнованный голос: — Я предлагаю выпить за славу Франции — господина Оноре де Бальзака!

Бокал в руке Бальзака задрожал.

— За Францию! — тихо приговаривал он, чокаясь со студентами. — За прекрасную Францию и за вас, друзья мои!

Было от чего взволноваться. Но от этого волнения крепло сердце и прояснялся взор. Не наградой ли за долгие годы страданий были для него эти торжественные клики воспитанников Сорбонны, эти пылкие взгляды, в которых светились уважение и любовь, эти почтительные пожатия молодых рук?! Он засмеялся, не в силах сдержать радость. Смеялся и восхищенный Госслен. Еще бы! Какой восторг — метр Бальзак снова весел, в глазах его снова искрится неукротимый пыл. Это кое-чего стоило. Будет второй том «Крестьян», будут и другие новые книги. Госслен хмыкал от удовольствия. Это были поистине приятные минуты.

…После, даже на третий, на четвертый день, — время здесь не играло роли, — он думал об этой встрече со студентами не просто как о чудесных минутах, а как о даре судьбы. Выходило, что и здесь — судьба человека! Возможно, пойди он навстречу предложению Ламартина, и его судьба сложилась бы иначе. Возможно, не обрати он двадцать лет назад внимания на письмо иностранки, и он был бы… Черт побери все эти осторожные «возможно»! Кто выдумал это опасливое, трусливое, неуклюжее, похожее на тягучий провансальский сыр слово «возможно»?!

Его мало трогало, что говорили теперь о нем в парижских салонах. Он не читал о себе фельетонов в газетах. Он влюбился в одиночество. Оно стало его лучшим врачом. Это оно помогло ему постичь магическое сочетание слов — судьба человека! — которое так влекло его мысли и сердце в эти дни. Эвелина в самом деле и не помышляла, сколько забот принесет Бальзаку ее письмо с рассказом о старом корчмаре, о прихотливом, странном романе графа Мнишека с молодой красавицей корчмаркой. За пикантной историей, какой считала свой рассказ Ганская, Бальзак увидел трагедию. И его воображение невольно устремилось в далекий край, где люди уже творили легенду о человеке, который бродит из села к селу, из местечка в местечко, всем обликом своим заслуживая имя Агасфера — Вечного жида.

Господин Эжен Сю! Что вы скажете об этом?! Бальзак, перелистывая страницы «Агасфера», пощипывал усы, смотрел в окно и вел немую беседу с автором нашумевшего романа. Это был странный диалог, и парижане весьма изумились бы, узнав, о чем шла речь в этом разговоре. Возможно, все те колкости, которые говорились Эжену Сю, следовало бы адресовать Эвелине, но Бальзак знал, что Эвелине он этого не скажет. И мысль его, хотел он того или нет, устремилась в старую корчму при дороге, повела его за собой и, питая взволнованное воображение, наполняла сердце страстью и запоздалым раскаянием.

Между тем, пока в Париж пришла весна и нежная зелень оживила дворики в квартале Пасси, вдоль старого гетманского тракта от местечка к местечку ползла весть, что откуда-то с востока появился таинственный незнакомец, который странствовал, возвещая людям, что близок уже конец света… Бывало, и в прошлые годы там и сям возникала молва о подобного рода странниках, и всякий раз появление их связывали с каким-нибудь значительным событием. Чаще с дурным, чем с хорошим. Больше всего о таких людях говорили на ярмарках, но никто не видел их собственными глазами, хотя попадались и такие рассказчики, которые уверяли, что не только видели, но и вели с ними беседы и даже наслышались от них всяких страхов и небылиц.

На этот раз незнакомец, о котором шла молва, не был выдумкой. Отшумели снегопады, весна ринулась в южные степи журавлиными стаями. Далеким отзвуком ударил в лугах первый гром, и челн месяца заиграл серебристым отблеском в пене весенних облаков, которые, покоряясь властной силе ветра, плыли над степью, накатывались, как нескончаемый веселый прибой.

Старый Лейбко, случайно взглянув на небо, увидел в сиянии чеканного месяца эти облака и невольно простер к ним руки, умоляя о чуде. И на миг явилось перед ним в облачной пене лицо Нехамы, и этого мгновения хватило на то, чтобы он, пораженный как громом, навзничь упал на дорогу.

Его нашли чумаки, шедшие обозом в Азов за солью. Они сразу узнали его. Нужда и горе довольно потрудились над его внешностью, но не так уж были забывчивы чумаки, чтобы не узнать старого корчмаря, у которого, под тесной кровлей «Золотого петуха», выпили они не одну чарку горькой… А вот Лейбко не узнал их. И хотя атаман обоза Сидор Немирчук уже сотый раз бил себя ладонью в грудь, приговаривая: «Да опомнись, Лейбко, это же я, Сидор, да опомнись ты, леший тебе в печенку!», но Лейбко смотрел поверх головы Сидора в степь и твердил свое:

— Отдай мне дочку, жулик Гальперин! Отдай мне Нехаму, палач Гальперин! За что ты искалечил ей жизнь, мошенник!..

Чумаки с жалостью смотрели на старика. А он стоял перед ними недвижимо, и только слова сыпались с пересохших губ, слова, полные горечи и отчаяния.

На мгновение в глазах Лейбка, изборожденных красными прожилками, вдруг засветился слабый огонек разума, и он, засуетившись, тихо проговорил:

— Я иду. Иду. Меня ждут. Я понесу приговор неба палачу Гальперину. Пустите меня, добрые люди, пустите.

— Ступай, брат, — проговорил Сидор Немирчук.

Один из чумаков положил в пустую суму Лейбка каравай хлеба. Старик низко поклонился обозникам и, не оглядываясь, двинулся на восток. А они еще долго стояли на дороге и смотрели ему вслед, пока его согбенная фигура не скрылась в овражках, куда степенно спускались ширококронные столетние липы.

В салоне графа Мнишека, в его родовом имении Вишневце, за вечерним кофе помещик Зомбровский, сосед графа, выпучив глаза, поделился с собравшимися вокруг низеньких столиков шляхтичами сенсационной историей о рехнувшемся корчмаре. Зомбровский, как и многие из присутствующих, хорошо знал, что в одном из флигелей во дворе усадьбы живет невольницей дочка старого Лейбка. Граф Мнишек поправил в глазу монокль, криво улыбнулся и, поглаживая пальцем чисто выбритый подбородок, сказал:

— Почему бы не назвать этого несчастного Агасфером?

— Агасфер? О, это чудесно!

Пани Замойская в восторге захлопала в ладоши. Зомбровский растерянно моргал глазами. Что еще за Агасфер? Мнишек, наклонившись к нему, объяснил:

— Агасфер, пан Зомбровский, сиречь Вечный жид. Вы, верно, не читали роман французского литератора Эжена Сю под таким названием?

Зомбровский вообще ничего не читал. Он пожал плечами и разрешил себе засмеяться в ответ. Чудак этот граф. У него денег куры не клюют, он может читать романы и содержать у себя гарем, как турецкий паша! Вот и сейчас жена его ни на что не обращает внимания, что ей Агасфер? Ганна и в самом деле думала о другом. Из памяти у нее не выходили слова молодого Радзивилла, который вчера в беседке сделал ей признание, а теперь не спускал с нее глаз. Это забавляло ее — она вспомнила рассказ матери об ухаживании за ней молодого князя.

Когда с Агасфером было покончено и гости перешли к более интересным разговорам, Мнишек незаметно вышел из салона. Своего управителя Валевского он нашел в конторе. Тот, увидев на пороге графа, мигом вскочил.

— Прошу не беспокоиться.

Мнишек присел на стол, покачивая ногой.

— Пан Валевский!

— Слушаю ясновельможного пана.

— Ходят слухи, что старый корчмарь бродит где-то в наших краях. Вы понимаете, я не хочу, чтобы он внезапно появился здесь, и вообще я думаю, что со всей этой нелепицей пора покончить. Вы понимаете?

Валевский поклонился. Он все понимал. Слова были излишни.

— Свяжитесь с этой лисой Гальпериным. Пусть он все возьмет на себя.

— Слушаю ясновельможного пана.

— Что во флигеле?

— Третий день девушка ничего не ест, я думаю, она постепенно сходит с ума…

Мнишек равнодушно махнул рукой и соскочил со стола.

— Я вполне полагаюсь на вас, пан Валевский.

Эти слова прозвучали с порога как приказ. Управитель низко поклонился спине графа.

…Так творилась легенда. В местечках, в хатках, куда сквозь грязные, подслеповатые окошки скупо просевался солнечный свет, перешептывались обыватели. Необычайная молва переставала быть выдумкой. Она становилась силой. Она вселяла во многих надежду. Может быть, и в самом деле нужда исчезнет, как дурной сон? Может быть, и впрямь с нищетой будет покончено? А что, если это в самом деле посланец неба? Что, если недаром его нарекли Вечным жидом? А под железными кровлями прочных и просторных купеческих домов, окруженных дворами и длинными шеренгами амбаров и сараев, говорили по-другому. Там молва оставалась басней. Пустой и смешной. Кто поверит в эту болтовню про конец мира? Кому покажется правдоподобным, что посланец неба пришел на землю, чтобы уничтожить силу золота и осчастливить сокровищами жалких бедняков? Но у всего должна быть своя граница. Нельзя, чтобы молва становилась препятствием в делах, которые приносят барыш. Кому нужна эта причудливая сказка? И вообще какого черта бродит по дорогам этот Вечный жид? Он может еще напугать лошадей на тракте. Но у него недостанет силы смутить богатых купцов в Бердичеве, в Белой Церкви или в Коростышеве… Нет, тут ему конец! Так думал и бердичевский банкир Гальперин, такого мнения придерживался его управитель Нухем Васенбойм. Но кузнец Абрам, и шорник Пейсах, и мать шестерых детей тетя Хана думали иначе. Они ждали появления Вечного жида, веря в то, что он принесет им счастье, а Гальперину — беду.