Человек Номоса - Генри Олди

Только сейчас я понимаю, куда приехал.

Сейчас — в Спарте, у дворцовых ступеней? Или сейчас — на ночной террасе, во мраке ночи перед отплытием на войну?!

Какая разница?..

Мы играем в догонялки: я и война. Всю жизнь. Я выигрываю шаг за шагом, год за годом, но война неутомима. Наверное, когда-нибудь мне придется остановиться, обернуться и побежать навстречу. Тогда война испугается, побледнеет и рванет прочь так, что и верхом не догнать. Наверное…

…дождались! Явление Тиндарея народу. Приоделся, бороденку выпятил. Богоравный. А вчера совсем другой был когда я к нему заявился. Поначалу-то меня во дворец не пустили. За пьяного приняли; да я и был пьяней пьяного. В голове одна мысль, молнией. Сошлись тучи: отстраненная скука — сухим песком; любовь — морем от восхода до заката; звон Мироздания — обителью, где плещется море любви, засыпаемое песком скуки.

На миг я стал целым. Вот тогда-то и полыхнула мысль-молния.

Это она швырнула меня ко дворцу, заставив браниться со стражей; это она поволокла прочь, к дому Икария, когда стало ясно: во дворец удастся ворваться разве что силой — и стать первой жертвой резни, которую я пытался предотвратить.

Правильно я пошел к Икарию.

Вчера я вообще все делал правильно. Я любил их всех — вожделевших Елену и оттого жаждавших крови друг друга. Аргос, Микены, Пилос, Саламин… края и области, острова и города… я любил престарелого брюзгу Тиндарея и его веселого брата Икария, я любил Пенелопу и куретку Арсиною… Нет, мне так и не удалось сделать их частью себя. Мне удалось другое: частица меня была в тот миг в каждом из них. Засела наконечником стрелы: захочешь, не выдернешь.

Я разил далеко.

— Тиндарей разрешит твоей дочери стать моей женой, — с порога сказал я заспанному Икарию. — Проведи меня во дворец.

И он поверил. Ведь это очень просто: заставить людей верить тебе. Надо всего лишь верить самому себе и твердо знать, что все получится,

Как знаю я сейчас, что непременно вернусь домой из-под Трои.

Ты слышишь меня, Пенелопа? — я, Одиссей, сын Лаэрта, наконец обернулся к войне лицом, и скоро, скорей чем думают глупцы, она побежит прочь!

Я вернусь!

Тиндарей не спал. И даже согласился выслушать меня. Один на один, без свидетелей. Только с ним я говорил иначе, чем с его братом. Ведь это проще простого: разговаривать с трусом. С завистливым трусом.

Завистливого труса надо напугать. Надо вложить ему в руки ужас много больший, чем гложущий труса страх. Дать ладоням почувствовать жар, дать сердцу сжаться в розовый, беззащитный комок, дать гортани высохнуть, а коленки превратить в струны — и только потом указать путь к спасению.

Тогда трус — твой.

Он не хотел давать согласие на брак. Упирался; бубнил глупости. А мною уже полностью овладела скука. Море любви и бронзовый звон Мироздания ушли к туманному горизонту, исчезли… Почти.

Я знал: будет так, как я хочу.

И тень моя сидела в углу на корточках, притворяясь Стариком.

— …богоравные! Мужи ахейские!

Ты гляди, и голос прорезался! Хотя дрожит, конечно. И голос, и сам басилей. Но он уже верит. Значит, поверят и остальные.

— С радостью великой обращаюсь я к вам, благородные герои. Ибо дочь моя Елена сделала наконец свой выбор…

Да что ж он мямлит, болван?! Еще немного — и сорвутся женихи, за мечи схватятся!

Не вышла к нам Елена (хвала богам!). А все равно видится: множатся, ползут по площади тени. Встают на дыбы драконьей стаей. Черно в глазах от крыльев; каждый сам за себя, каждый против всех. Занесла Немезида карающий бич: вот-вот хлестнет — лететь небывалой упряжке с обрыва, прямиком в сумрачное царство Гадеса.

Добро пожаловать, богоравные!

— …все будет хорошо, Диомед! — шепчу я; Тидид рядом, он меня слышит, не может не слышать. — Вот увидишь… все будет… все…

А гул вокруг нарастает, ширится; звенит медный купол моего Номоса, звенит черное железо чешуи, звенят крылья в вышине — не убежать! не спрятаться! терпеть, ждать и слушать отчаянье старческого дребезга:

— Все мы здесь друзья, богоравные басилей, все мы здесь братья! Верю, порадуетесь вы за мою дочь и за ее избранника! Все вы достойны, все вы равны…

Один из драконов не выдержал. Распахнул пасть, зашелся огненным воплем. Не сметь! стой! говори, басилей спартанский! Ведь ужас, подаренный мною тебе, стократ ужасней былого страха, и имя ему: вечное проклятье потомков!

— …поклянемся согласно обычаю, что никто не поднимет оружия на мужа дочери моей, но придет на помощь ему в трудный час, не жалея сил, крови и самой жизни!..

Ну вот, наконец-то!

Слово сказано.

Замерла драконья стая — на самой грани, на кромке обрыва.

Недоумение.

Изумление.

Смятенье.

…Ну же!

— Чего это он? Это, значит, Аякса выберут, а мы ему помогай?

— А если тебя?..

Молодец, Диомед! Я люблю тебя, Тидид, ванакт Аргосский! Ты первый понял! Каждый — за себя. Но каждый уверен: «Мне! мне, единственному! Я — избранник!» Это значит: мне быть мужем Елены. Живым мужем! Клятва — и никто, никто не посмеет поднять на меня руку! Более того: вся свора, мои враги и злопыхатели, теперь в случае чего придут ко мне на помощь!

Не этого ли я хотел, не об этом ли мечтал, сам еще не зная?!

— Лаэртид, ты придумал?

Звон утихает, гаснет в отдалении. Где драконы? где черная тень? крылья злые, кожистые — где?!

Смех.

Не злорадный, не зловещий — искренний, веселый.

Кто это?

Ох, плохи мои дела: это же я смеюсь!

— Правильно! Слава Тиндарею!

— Поможем, крови не пожалеем!

— Клятва, богоравные! Клятва!

Медь Номоса отступает, сухой песок скуки смыт волной — я люблю вас, я люблю вас всех! И того единственного, кого-изберет красавица Елена, и остальных — вы будете жить! мы будем жить!

Долго и счастливо.

— Клятва! Клятва!

— На коне, на крови!

— Клятва! Клятва-а-а!!!

Вороного коня Тиндарей заранее приготовил. Хоть тут не оплошал. Прости, вороной, тебя я тоже люблю, но когда стоит выбор, кого принести в жертву… Всегда приходится жертвовать чем-то.

Лучше — конем.

Интересно все-таки, кого выбрала Елена? Или это басилей за нее выбирал?

О боги!

Страшная, дикая мысль: только не меня!!!

Нет, Тиндарей, ты, конечно, трус и завистник, и, наверное, пакостник еще тот, но ты не посмеешь! ты цепляешься за жизнь руками и ногами! А я за такие шутки и придушить могу, от большой любви!

Короткий, отчаянный вскрик.

Неужели это — конь?!

О боги, пусть он будет последней жертвой на этом проклятом сватовстве!

Услышьте меня. боги!..

ЭПОД

ИТАКА, Западный склон горы Этос, дворцовая террасаСпарта — Тегея Аркадская — мыс Аракс; Калидон Этолийский — Арголидская гавань; (Сфрагида)

Едва уловимо — намеком, лукавым мерцанием — небосклон начинает светлеть. Зеленая звезда, тебе надоело подглядывать? ты отправляешься спать? Да. Спряталась. Пока еще не за край земли. За ветви старой смоковницы. Если пройти в дальний конец террасы, звезду еще можно увидеть. Но мне лень идти в дальний конец террасы. Я и так знаю, что зеленый глаз там: спрятался в переплетении ветвей, словно в тени ресниц.

Я уже не засну. Скоро рассвет.

Скоро Троя.

Завтра моя звезда, отдохнувшая за день и полная сил, вновь взойдет на пепелище ночи. Она вернется. Это неизбежно.

Как неизбежно другое: я вернусь.

Ледяной иглой пронизывает озарение: моя Итака — лишь малая звездочка в бескрайних просторах, зеленая песчинка в море, и больше в этом море-небе нет никого и ничего — ни других звезд-песчинок-островов, ни Большой Земли, ни Трои, замершей в ожидании. Никуда не надо плыть, потому что плыть просто некуда; ночь будет длиться вечно, можно сидеть на террасе, пить вино, слушать дыхание жены и сонный лепет ребенка, смотреть на звезды, купаться в наплывающем отовсюду ропоте морских волн…

Море.

Оно везде. Плеск за бортом, привычный скрип снастей. Бухта каната в ременной оплетке валяется на полупалубе. Дружно вспенивают воду два ряда длинных весел — память ты, моя память, Одиссеев корабль! Белый парус — надежда. Пурпур судового носа — кровь. Черная смола боков — гибель. И два глаза, нарисованных по обе стороны форштевня, означающие невесть что. Я не верю в приметы. Неси меня, корабль моей памяти. Разве хороший кормчий может не найти дорогу домой?