Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия - Сергей Сергеев

Следы русско-немецкого противостояния можно найти и в классике отечественной словесности. Берг в «Войне и мире», бездушный и пустой карьерист, ходячий образ немца из дворянских мемуаров и писем, самое презираемое автором его создание – не удостаивается даже ненависти, как Наполеон или Элен. Карикатурный губернатор фон Лембке в «Бесах» к последним не причислен только в силу своей полной ничтожности, а характеристика его как члена немецкой корпорации типична для русского германофобского дискурса: «Андрей Антонович фон Лембке принадлежал к тому фаворизованному (природой) племени, которого в России числится по календарю несколько сот тысяч и которое, может, и само не знает, что составляет в ней всею своею массой один строго организованный союз. И уж, разумеется, союз непредумышленный и не выдуманный, а существующий в целом племени сам по себе, без слов и без договору, как нечто нравственно-обязательное, и состоящий во взаимной поддержке всех членов этого племени одного другим всегда, везде и при каких бы то ни было обстоятельствах».

Отдал должное немецкой теме и Н. С. Лесков: от мифологизированного русско-немецкого конфликта в «Железной воле», заканчивающегося трагикомической смертью Гуго Пекторалиса, поперхнувшегося блином, до пугающей истории онемечивания русского человека в «Колыванском муже»; в романе «Обойденные» (1865) один из персонажей говорит: «Они ведь, эти лифляндцы, знаете, не так, как мы русские; мы все едим друг друга да мараем, а они лесенкой… Один за другим цап-царап, цап-царап – и все наверху» (и это только художественные произведения, публицистика писателя по данному вопросу, недавно впервые собранная воедино, составила весьма солидный том).

Все перечисленное (плюс изобилие германской крови в монарших жилах) создавало империи Романовых репутацию не русской, а «немецкой». Причем этим определением пользовались как крайние консерваторы, вроде Ф. Ф. Вигеля, автора вышедшей за границей в 1844 г. на французском языке брошюры «Россия, завоеванная немцами», так и радикальные анархисты, вроде М. А. Бакунина с его книгой «Кнутогерманская империя и Социальная революция».

«Больные места» империи

Французская революция конца XVIII столетия открыла в Европе эру национализма, главные принципы которого – суверенитет нации, совпадение национальных и государственных границ, господство единой национально-государственной культуры. Многоэтничные империи, с одной стороны, и карликовые королевства и княжества, дробящие народы на изолированные друг от друга части, – с другой, постепенно уходят в прошлое. В 1829 г. из Оттоманской Порты выламывается Греция, позднее Сербия, Черногория, Болгария. В 1881 г. провозглашено создание королевства Румыния, объединившего в себе Валахию и Молдову. В 1861 г. вокруг Пьемонта образуется единая Италия, в 1871 г. вокруг Пруссии – единая Германия. Австрийская империя с трудом удерживала центробежные тенденции своих славянских и мадьярских подданных и последним вынуждена была предоставить широкую автономию.

Российская империя до конца XIX в. не только не являлась русским национальным государством, но даже не позиционировала себя таковым. Недаром министр финансов в 1823–1844 гг. Е. Ф. Канкрин на полном серьезе предлагал переименовать Россию в Романовию или в Петровию (в честь Петра I). Зато под ее обширным и внешне нерушимым куполом весьма успешно расцветали или зарождались многочисленные нерусские национальные проекты. И как ни парадоксально, этому процессу – пусть и бессознательно – способствовало само самодержавие своей весьма своеобразной национальной политикой. Типичная схема последней выглядит так. Для того чтобы привязать к себе новоприсоединенную территорию, империя предоставляла ей максимум льгот, в первую очередь – автономию, конституируя тем самым особое положение того или иного народа и гарантируя его права. Естественно, национальное самосознание этих народов росло как на дрожжах, когда же этот рост начинал пугать власти предержащие, следовали репрессии, которые уже не могли его остановить, а только отрицательным образом укрепляли, объединяя народ в борьбе с притеснениями. Во всем этом видно полное непонимание Петербургом сущности и механизмов нациестроительства.

Весьма характерен в этом смысле случай Польши. Как можно было надеяться сделать послушным или тем более «переварить» пусть деградировавшее и расчлененное, но все же великое в прошлом государство, обладающее многовековыми имперскими традициями, развитой исторической памятью и национальной культурой, еще и к началу XIX в. гораздо более развитой, чем русская? Поляки не только не хотели становиться русскими (от них, в общем, этого и не требовали), а в том, что они не могли даже и мысли допустить, чтобы русскими сделались их украинские и белорусские «хлопы». Идея восстановления Польши «в границах 1772 года» (то есть до ее разделов) властно владела умами практически всей польской социальной и интеллектуальной элиты. При всем внешнем безумии этой архетипической польской мечты нельзя сказать, чтобы под ней не было никакой реальной почвы.

Во-первых, существовал некий прообраз польской государственности в виде Царства Польского с практически стопроцентной польской администрацией: «До штурма Варшавы в 1831 г. русские, в особенности гражданские служащие, считались в ЦП на единицы» (Л. Е. Горизонтов). Но даже после мятежа 1863 г. и последовавшего за ним упразднения ЦП и переименования его в Привислинский край поляки сохранили очень весомые позиции в местной администрации: 80 % – в конце 1860-х гг., 50 % – в конце 90-х. «Тотальная деполонизация управления не была исполнимой задачей: в конечном счете, Привислинский край оставался польским культурным миром, польскоязычной в большинстве своем средой, а знавших польский язык русских чиновников было слишком мало» (М. Д. Долбилов). Если не удалось «обрусить» даже чиновничество «этнографической Польши», что уж говорить о ее населении в целом. «Денационализация русской Польши недоступна ни русскому народу, ни русскому государству, – констатировал в 1908 г. П. Б. Струве. – Между русскими и поляками на территории Царства Польского никакой культурной или политической борьбы быть не может: русский элемент в Царстве Польском представлен только чиновничеством и войсками».

Весь период своего пребывания в составе империи Польша была ее «больным местом», по выражению иностранных наблюдателей. Как мудро писал П. А. Вяземский во время польского восстания 1830 г.: «Польшу нельзя расстрелять, нельзя повесить ее, следовательно, силою ничего прочного, ничего окончательного сделать нельзя. При первой войне, при первом движении в России, Польша восстанет на нас, или должно будет иметь русского часового при каждом поляке. Есть одно средство: бросить царство Польское… Пускай Польша выбирает себе род жизни. До победы нам нельзя было так поступить, но по победе очень можно… Польское дело такая болезнь, что показала нам порок нашего сложения. Мало того, что излечить болезнь, должно искоренить порок. Какая выгода России быть внутренней стражею Польши? Гораздо легче при случае иметь ее явным врагом. К тому же я уверен, что одно средство сохранить нам польские губернии (то есть Западный край. – С. С.) есть развязаться с царством Польским».

Действительно, в Западном крае (Правобережная Украина, Белоруссия, Литва), с конца XVIII в. управлявшегося российской администрацией, польское присутствие было тоже весьма внушительным. Накануне восстания 1863 г. только в Юго-Западном крае (то есть на Правобережной Украине) число чиновников-поляков превышало полторы тысячи человек: «Даже начальниками канцелярий губернаторов, в том числе и после 1863 г., часто служили поляки, порой делавшие своим подчиненным выговоры за незнание польского языка, на котором большинство чиновников и общалось между собой» (А. И. Миллер). В Виленской и Гродненской губерниях среди старших чиновников православные составляли менее шестой части, а в «низшем слое» и того меньше. После масштабной деполонизации управленческого аппарата ЗК в 1860-х гг. к началу 1880-х в большинстве присутственных мест той же Виленской губернии поляки тем не менее составляли около трети чиновников.

Но еще важнее то, что практически вся социальная верхушка ЗК – шляхта – была либо польской, либо полонизированной. Несмотря на количественную ничтожность (максимум – 5 %), она являлась главным землевладельцем и культуртрегером этих мест, а украинцы и белорусы – бесправными и безземельными «хлопами» (причем православными крепостными владели не только светские магнаты, но и католическая церковь). В начале 1860-х гг. католики составляли в Северо-Западном крае (Белоруссия и Литва) 94 %, а в Юго-Западном – 90 % всех землевладельцев. После нескольких десятилетий целенаправленной правительственной политики по борьбе с польским землевладением ситуация существенно изменилась, но говорить о полной победе было явно преждевременно. К началу 1880-х гг., по завышенным официальным данным, русские поместья относились к польским в ЮЗК как 2:3, а в СЗК как 1:3. Соотношение русских и польских землевладельцев в СЗК составляло 4:25. На Правобережной Украине лишь к 1896 г. совокупная площадь русских имений превысила 50-процентную отметку, и то не во всех губерниях. На рубеже веков рост их количества остановился, а после 1905 г., когда были отменены запреты на покупку земель поляками, снова стало наблюдаться увеличение удельного веса польского землевладения.