Последний год - Василий Ардамацкий

И только руководимый генералом Брусиловым Юго-Западный фронт в точно назначенный день и час двинулся в наступление, и его войска в короткий срок добились больших успехов: австро-венгерская армия была фактически разгромлена — более 370 000 пленных, одних офицеров более 3 000, была захвачена масса вооружения. Но не поддержанный северными соседями, истощив свои силы, Брусилов в конце июля прекратил наступление…

За этим последовало застойное лето…

Царь впоследствии не мог не понять, что при общем наступлении трех фронтов успех был бы многократно больше, мог даже стать решающим для всей войны. Однако он ни разу потом не сказал об этом Алексееву, а тот, щадя монарха, не поднимал об этом разговор. На это у него не хватало решительности. Он видел, что царь чувствует себя как бы виноватым перед ним, и Алексееву было достаточно того, что его положение возле монарха пусть на горькой основе укрепилось.

Но произошло нечто другое, тревожно нарушившее мир мыслей и чувств Алексеева. Вместе с царем к нему приблизилась Россия со всеми своими бедами, которым не было конца. Он и раньше знал, что Российское государство живет трудно, куда хуже, чем Западная Европа, но никогда глубоко над этим не задумывался, да и всегда было объяснение — своеобразие исторического развития России. Но он хорошо помнил грозный девятьсот пятый год, когда разгорался бунт, угрожавший российской власти и даже двору. Однако государство с этим справилось, бунтовщики были ликвидированы, прочно упрятаны в Сибирь, и Алексеев думал, что положение в стране стабилизировалось. Это подтвердили и первые дни войны, сопровождавшиеся повсеместными патриотическими манифестациями и боевым духом войск, который Алексеев сам в те дни наблюдал.

Но сейчас Россия со всеми своими бедами напоминала о себе каждый день, и Алексеев все чаще обнаруживал зависимость от этого его чисто военных дел.

Россия ворвалась даже в благопристойные завтраки у императора в узком кругу приближенных и именитых гостей. То и дело хозяин стола заводит разговоры о событиях в Петрограде — то о Думе, то о безрассудстве газет, то о нехватке продовольствия. К царю в Ставку стали часто наезжать штатские деятели из Петрограда, после разговора с ними царь становился мрачен, раздражителен, иногда просто недоступен. Незаметно для себя Алексеев тоже стал интересоваться гражданскими делами и событиями. Сначала ему просто не хотелось выглядеть неосведомленным перед монархом. Но затем он понял, что его штабные дела пришли в такую прямую зависимость от всего, что творилось на Руси, когда он просто обязан быть повседневно в курсе ненавистных ему событий.

Теперь он все чаще заходит в штабную комнату, где два полковника занимались систематизацией информации невоенного характера. На удивление всем штабным, он почти ежедневно приглашает к себе полковника Мачульского, осуществляющего связь Ставки с петербургской прессой и находящегося в курсе всех газетных сенсаций. Но в кабинет, где работали два полковника, собиравших штатскую информацию, Алексеев заходит сам и никогда не вызывает полковников к себе. Наверное, это от желания подчеркнуть, что его стремление узнать о происходящем в Петрограде и в стране никак, по крайней мере напрямую, не связано с тем главным святым делом, которым он занимается в своем служебном кабинете. Но все труднее ему скрывать тревогу, которую будили в нем чисто гражданские дела. Он думает теперь об этом все время, потому что все время ощущает воздействие этого на его главные военные дела. Чем тревожнее были сведения о внутреннем положении в стране, тем все больше Алексеев утверждался в мысли, что гражданские власти бессильны с этим справиться и что для тыла нужна военная диктатура. В этом он видел спасение.

Эта мысль окончательно укрепилась в нем после нечаянной его встречи с министром внутренних дел Протопоповым. Он приехал в Ставку, но время его аудиенции у царя отодвинулось, и черт дернул Алексеева пригласить его к себе…

Об этой их встрече потом Протопопов написал своему приближенному врачу Бадмаеву: «Как выдержали мои нервы в этот час, не знаю, все-таки они у меня крепкие. Теперь я знаю, какой дьявол находится возле нашего государя. Весь час он сидел за столом неподвижно, как монумент, и не сводил с меня своих мертвящих глаз. Я испытывал нечто подобное тому, как бывало на гипнотических сеансах у профессора Бехтерева — будто я лишился воли над самим собой и с каждой минутой теряю силы, словно из меня вытекает кровь. Это не прошло и теперь, и и прошу вас с подателем прислать того лекарства, что в пузырьках…»

Алексеев был, конечно, наслышан о Протопопове, знал его распутинское «происхождение» и то, что о его деятельности ходит черная молва, но сейчас он имел возможность разглядеть его вблизи и поговорить с ним.

Протопопов вошел в его кабинет с огромным пузатым портфелем, который он, неизвестно почему, оставил посередине комнаты. Они поздоровались, министр сел в кресло и принялся клетчатым платком утирать с лица пот. И потом он все время держал платок в руке, то и дело утирая то лоб, то губы, то шею.

Вскоре Алексеев обнаружил, что никак не может заглянуть в глаза своего собеседника — они безостановочно бегали из стороны в сторону, снизу вверх и обратно, а то министр просто надолго закрывал их синеватыми вспухшими веками. Но все это было чепухой по сравнению с тем, что понес этот министр во время разговора.

Алексеев сумел задать ему только один вопрос — есть ли реальная возможность наладить продовольственное снабжение Петрограда?

Протопопов закатил глаза, и в горле у него забулькало — не то он смеялся, не то не мог проглотить слюну.

— Налицо духовный распад населения! Или, по писанию, себя не познаше… — вдруг выпалил он и стал рассказывать о каком-то ему знакомом французе-прорицателе, который предрек ему этот шестнадцатый год как счастливый, и заключил: — Министерство мне тот француз предрек так точно, будто он в душу государя заглядывал…

Алексеев слушал его и думал: он же тронутый, этот министр. Что же от него можно ждать для России? А когда Протопопова позвали к царю и он ушел, Алексеев непроизвольно бросился к окну и распахнул его настежь, бормоча: «Мразь… мразь…»

Глубокими ночами, когда в Ставке все затихало и только на узле связи щелкали телеграфные аппараты ЮЗа, Алексеев писал докладную записку царю, а днем стерег момент поговорить с ним — хотел узнать, как он относится к его предложению. Может быть, нет смысла и трудиться над проектом.

И вот такой момент представился. Царь под вечер пригласил Алексеева прогуляться в саду. Солнце быстро скатывалось за крыши домов, и в небольшом саду Ставки аккуратные дорожки уже покрыла густая тень. Ничто не нарушало тишины покойного вечера. Царь шел на полшага впереди. Он был в летней полковничьей форме, фуражку нес в руке. Алексеев был, как всегда, в своем генеральском кителе, облегавшем его плотную фигуру, и, как всегда, он испытывал некоторую неловкость от того, что император был в воинском звании меньшем, чем он, а ни на минуту нельзя забыть, что перед ним помазанник божий…

— Михаил Васильевич, какая прелесть бабье лето! А? — спросил Николай, не оборачиваясь, и, не дожидаясь ответа, продолжал — Сегодня утром заходит ко мне милый Фридерикс и говорит: «Что-то давно ничего нет с японского фронта». Я ему: «Владимир Борисович, так там же война окончилась десять лет назад…» Тогда он перекрестился и говорит: «И то слава богу…» — Царь негромко засмеялся, через нлечо поглядывая на Алексеева голубыми смеющимися глазами. Все знали: когда царь начинает рассказывать всякие смешные истории о выживающем из ума министре двора, значит, у него хорошее настроение.

— Невеселое дело старость, Михаил Васильевич, — продолжал царь.

— Ну почему? — сухим баском возразил Алексеев. — Я знаю много счастливых стариков, окруженных детьми, внуками. Плоха, по-моему, только преждевременная старость и еще хуже старость душевная.

Царь удивленно посмотрел на него и пошел дальше.

— Когда кончится война, — продолжал Алексеев, — уйду в отставку, буду в имении заниматься садом, а на лето буду созывать близких и друзей.

— Меня позвать не забудьте, — улыбнулся в усы царь.

— Вы же не приедете, ваше величество. Я нужен только для войны, а вы… — Алексеев замялся, не зная, как выразиться. — В общем, хлопот у вас после войны будет не меньше, чем сейчас. Ну а я на покой. — Алексеем) помолчал и, смотря сбоку на царя, крякнул по-стариковски:- Как бы не состариться мне здесь, в Ставке.

Царь повернул к нему удивленное лицо:

— Почему вдруг такой пессимизм?

— Ваше величество, фронту исполнить свой долг может помешать тыл.

Царь остановился, внимательно и строго смотря на своего спутника. Он надел фуражку:

— Что вы имеете в виду?

Еще мгновение назад Алексеев решил не говорить до конца, но… когда еще представится такой случай?