Последний год - Василий Ардамацкий

— Какая, ваше величество, дружба среди политиков, — все с той же тоской ответил Протопопов.

— Какая же, Александр Дмитриевич? Какая?

— Эта дружба, ваше величество, до первой министерской вакансии!

— Значит, и этим прогрессивным тоже давай власть? — торжествующе произнес царь. Он, встав из-за стола, прошел к окну и с минуту стоял там, смотря в замутненное дождем стекло. Потом, обернувшись, через плечо спросил — А Родзянко нужно главное кресло?

— И мое кресло тоже, — тихо, со вздохом ответил Протопопов.

— Это что, серьезно? — Царь вернулся к столу, но не сел. — Что-что, а поста министра внутренних дел им не видать, — твердо сказал он и в это время увидел на внезапно порозовевшем лице министра идиотски-блаженную улыбку. С изумлением глядя на него, царь сделал к нему шаг — неужели он в самом деле ненормальный?

Протопопову было плохо, приступ накатывался теплыми волнами, щекотно пульсировал где-то в затылке. Он широко улыбался, собирая все силы, чтобы оттолкнуть надвигающееся. Последним усилием воли он заставил себя сидеть, не облокачиваясь на спинку стула, медленно достал платок и, низко опустив голову, приложил его к мокрому лбу.

— Ваше величество, устал я до последней крайности, — тихо сказал он. — Но волю вашу выполню. Я встречусь и поговорю с ними. Только сомневаюсь, что они будут со мной искренни. Они прекрасно знают, ваше величество, как я предан трону и вам. А ведь все замыслы, как они их ни прячут, против трона и вас.

Протопопов говорил серьезно, спокойно, с точной логичностью каждого слова, и царь, тут же забывший о странной его улыбке, сказал благосклонно:

— Это надо сделать, Александр Дмитриевич. Я знаю, чего вам это стоит, но надо… надо…

Ничего хорошего для Протопопова из этой затеи царя не вышло. Хитрый Родзянко заманил его в ловушку — предложил встретиться у него дома, сказал, что сперва они должны поговорить вдвоем. А когда он пришел, там оказалась целая дюжина думцев, чуть не весь их прогрессивный блок: и Милюков, который пустил про него прозвище «Гришкин кафтан», и Шульгин, на ядовитый язык которого только попадись, и Шингарев— ученый чистоплюй, и граф Капнист — хитрейшая бестия без бога в душе, и Энгельгардт со своей родословной спесью, и еще какие-то, он потом даже не мог всех в точности припомнить — так он там перенервничал, не успевая огрызаться на все их оскорбления.

Когда еще из передней он через открытую дверь увидел там всех, первая мысль — немедленно уйти, но Родзянко подхватил его за плечи и втолкнул в кабинет.

Даже мебели не хватило — кто сидел, кто стоял. Его усадили в кресло в углу под иконой Михаила Архангела. Никто даже не поздоровался.

— Мы слушаем вас, Александр Дмитриевич, — с места в карьер начал Родзянко.

Протопопов обратился только к нему:

— Михаил Владимирович, я подготовился говорить только с вами… запросто… по душам… и чтобы ничто не вышло из этой комнаты…

Вскочил Милюков, так резко вскочил, что кресло чуть не опрокинулось.

— Пора секретов прошла! — заговорил он громко, точно с трибуны. — Все всем давно ясно! И надо думать, вы хотели разговаривать не об интимных семейных делах, а тогда я просто обязан сообщить своей фракции в Думе, какими откровениями пожаловал нас министр внутренних дел!

— В таком случае я ничего не скажу… — Протопопов попробовал встать, но тело будто свинцом палилось. — Я хотел разговора товарищеского.

Милюков подбежал к нему, навис над ним, забрызгал на него слюной:

— Вы нам не товарищ! Вы в одном хомуте со Штюрмером, который помогает врагам России! Вас в кресло министра посадил Гришка Распутин, и вы счастливы!

— О Распутине я вам отвечу, — начал Протопопов и, остановившись на секунду, сказал: — Но это секрет.

— Секрет полишинеля! — издали крикнул Шингарев.

— Видит бог, я хотел с вами столковаться, но, если я вам враг, говорить не о чем…

Наступила пауза. Думцы переглядывались. Щеголеватый Шингарев сказал, как всегда, по-ученому:

— Мы хотели бы выяснить, можем ли мы быть товарищами. Априорно принять вас как своего товарища мы не можем. Слух о том, что вы креатура Распутина, похож на правду. Вы вошли в правительство, которое возглавляет Штюрмер, а ему не доверяет вся Россия. Вы же публично заявили, что программа Штюрмера — ваша программа, и доказываете это своими делами. Вы даже сюда предпочли явиться не в скромном сюртуке, а в мундире жандармского ведомства; согласитесь, что эта форма в принципе мало располагает к товарищеской беседе. Так объясните нам все это… — Говоря это, Шингарев сидел, развалясь в кресле и поигрывая пальцами, а потом сделал в его сторону широкий приглашающий жест… — Мы слушаем вас…

— Я тоже скажу… — Протопопов обвел их взглядом… — Какой может быть товарищеский разговор, если вы сразу делаете из меня подсудимого. Мало того, господин Милюков грозится завтра же опубликовать мои слова в газетах… — Он замолчал, не зная, что говорить дальше, мысли путались, наскакивали одна на другую. Протопопов поднял голову и начал повышенным голосом — К моему назначению Распутин не имеет никакого отношения! Я личный кандидат государя, которого я теперь узнал ближе и горячо полюбил!

Он смотрел на всех со злой усмешкой — что же вы приумолкли, голубчики? Давайте признавайтесь, что вы-то государя не любите… Молчите? Тогда я вам добавлю еще.

— Каждый мой шаг в министерстве — это исполнение воли государя.

Прокашлялся Шульгин. Протопопов посмотрел на него — ну что ты скажешь, лысая ехидна?

— Мы должны прежде всего прояснить наши отношения. Я осуждал вас публично и все могу повторить сейчас… Но мы не знаем, что о вас думать: то ли вы мученик и пошли в министерство с целью сделать что-нибудь прогрессивное, или вы честолюбец и увлеклись блестящим положением, зная, что ничего сделать не можете. Кто вы в самом деле? Были люди, которые вас любили, уважали, а теперь ваш кредит очень низко пал… — Шульгин еще долго говорил в таком же роде, употребляя, однако, словечки осторожности вроде «допустим», «предположим», «если верить»… В смысл того, что он говорил, Протопопов не вникал, а вот эти словечки слышал явственно, и его радовало, что ехидна все же его боится. Да и все они, черт побери, должны бояться! Они же понимают, что он еще сегодня может каждое их слово передать царю…

— Если здесь мне говорят, что меня больше не уважают, то на это ответ может быть дан не в обществе, а лицом к лицу, с пистолетом в руках… — Кто-то засмеялся, но Протопопов даже не обернулся и продолжал, повысив голос — Что же касается отношения ко мне общества, сужу о нем каждый день в часы приема мною обездоленных и страдающих — никто еще не уходил от меня без облегчения. Это общество меня ценит. Ваша поддержка мне, конечно, нужна, но я ее не нашел. Что же делать? Я пойду дальше без вас, но с моим любимым государем. Я исполняю его волю, ибо я всегда именовал себя монархистом. А вы хотите потрясений, перемены режима, но этого вы по добьетесь!

Протопопов С торжеством наблюдал, что его судьи прячут глаза от его прямого взгляда, — что же это вы засмущались, господа хорошие? Можете мое заявление завтра опубликовать в газетах! Обожглись, господа?

И в самом деле, разговор сразу лишился прежнего накала, а Милюков даже нашел нужным принести извинения за повышенный тон его прежних заявлений и сказал, что его мысль о публикации содержания данной беседы отнюдь не является обязательной.

Разговор сам собой прекратился. Протопопову было ясно, что никакого примирения с блоком у него быть не может и царь тоже не найдет с ними общий язык. Сознание этой объединяющей его с царем ясности вселило в него уверенность, и он неожиданно для себя вскочил с кресла и крикнул:

— Я министр внутренних дел — карающая рука монарха, а не адвокат для либералов, рвущихся к власти! Всякие ваши намеки на несовершенство власти — что это такое? Подкоп под монархию — вот что это такое, и я займусь этим как министр!

— Думайте, что вы говорите!

— Вы грозите народным избранникам!

— Власть нужна только вам!

Протопопов не разбирал, кто это кричал, но, когда подошедший к нему Капнист сказал, что ему нужно, пока не поздно, отказаться от поста министра, он оттолкнул его и крикнул:

— Вопреки всяческим критиканам я спасу Россию! Спасу! Вы это увидите!

В наступившей тишине послышался спокойный голос Шин-гарева:

— Александр Дмитриевич, я врач, и я советую вам идти домой, принять лекарство, лечь в постель…

Как он оттуда ушел, Протопопов не помнил. Соображать начал только на улице, когда увидел у подъезда шпика, по его приказу сюда поставленного, и ожидавший его автомобиль…

На другой день утром он докладывал царю о своей вчерашней встрече, говорил спокойно, обстоятельно, но так, чтобы его величеству было понятно, какой тяжелый бой провел он там за интересы самодержавия и как непримирим он был к каждой попытке бросить тень на священное царское имя.