То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Юрий Сергеевич, выпив рюмку, сказал:
– Хорошо, холодная.
– Пойду, – говорит Караулов. – Посмотрю порошу. Следов поищу. Лыжи взять. Пойдете со мной, Павел Александрович?
– Обязательно, – отвечает Сучков. – Скажи, – обращается он ко мне, – где это ты здесь собирал хвосты, рысиные?
– Кто-то едет, – сказала тут тетушка Афросинья, глядя в окно.
В ворота въехала повозка. В ней сидела женщина. Коля побледнел. Мы вышли из-за стола и бросились к окну, смотреть.
– Это не она, – сказал Коля радостно.
– Барышня приехала, спрашивает вас, Кистинтин Ликсеич.
Я и Павел Александрович пошли на кухню. Там стояла приезжая незнакомка невысокого роста со вздернутым носиком, блондинка.
– Вот приехала, – сказала она. – Меня послала Анфиса Карловна – узнать, что случилось с Николаем Васильевичем на поезде. Они оченно беспокоятся.
– Пожалуйте, – говорим мы.
Она разделась в коридоре.
– Озябли, вероятно?
– Нет, ничего, – ответила блондинка. – Я в шубе.
Павел Александрович говорит:
– Николая Васильевича тут нет. В Москву увезли. Такой болван, знаете, пролезал по вагонам, искал нас, ничего не видит, ну и попал в буфера. Его раздавило.
– Почему же болван? – обиженно сказал Коля, стоящий в дверях.
– Барыня просили, – говорит блондинка. – Ежели помер, дак фотографию чтоб прислали, потому она собирает. У них много патретов таких. Письмо тоже ей не оставил ли? Они другого теперь взяли в лепетиторы, чтобы пенью учили. Куда Николаю-то Васильевичу! Он, говорят, жигулястый был. Царство Небесное.
– А вы-то его не знаете?
– Нет, не видала.
– Только потому и говорите, – вновь обиделся Коля.
Светило солнце. Голубые тени в лесах весело лежали от деревьев, на ярком снегу.
Россия… Какой вздор! А было весело…
Свое
Недалеко за рекой, на мшистом бугорке, у Фёклина бора, росли зеленые елочки – веселые, маленькие, так густо росли друг к другу. Это был миниатюрный лес, как игрушечный. А под этими елочками лежал яркий, пушистый мох.
И мне захотелось выкопать большой кусок земли с этим леском и посадить его в большой ящик вместе со мхом и мелкой травкой. Думал, что зимой буду смотреть у себя в комнате на этот кусок красоты. Зимой снега и нет этой радости лета, которая щедро украшает землю.
Я уже заказал ящик из цинка, рассчитывая на глубину земли в полтора аршина, чтобы корням мелких елочек было свободно расти. Думал, буду поливать зимой и увезу в Москву непременно. Возьму песку и внизу сделаю проточную воду, как и здесь, где они растут; сделаю речку. Но моей затее помешал театр, работа, а там ударили холода.
Будучи в деревне у себя зимой, я вспомнил лето и эти маленькие елочки и пошел на лыжах по снегу посмотреть то место у Фёклина бора, тот бугорок.
Мороз, огромные сугробы снега. Спустился к реке, прошел замерзшую реку. Мрачно задумавшись, стоит Фёклин бор. Огромные ветви елей опустились к сугробам. Весь бугорок с веселыми елочками покрыт снегом; их и не видно.
Думаю: «Как же эти елочки, как там, под снегом, живут? Холодно, озябли?» Вернулся домой. Взял заступ и ящик и поехал копать снег, вырыть елочки и посадить их в ящик – пусть они живут у меня дома, в тепле. Думаю: «Буду поливать их, они будут рады. Это выйдет вроде лета. И дождик сделаю: буду брызгать сверху».
Откопал снег глубоко. Вижу – елочки маленькие и такие зеленые, хорошенькие. Глубоко окопал землю. Два приятеля помогали мне работать.
Этот большой кусок земли с маленьким лесом, мхом привез домой в ящике. Дома земля растаяла. Думаю: «Вероятно, елочки чувствуют тепло, думают – лето. Елочки, наверно, рады». Солнышко глядело в окошко, и маленький лес весело освещался. Потом я из пульверизатора так сверху брызгал на них водой, как будто дождь. Вижу, на третий день мох что-то пожелтел, а травка позеленела немножко. Надо было уезжать по делу, и я наказал – поливать елочки. Но когда вернулся, через неделю, то вижу – лес мой не такой веселый и мох совсем пожелтел. «Что значит, – думаю, – неужели лучше им жить в снегу, в холоде?»
Пришедший ко мне приятель, крестьянин-охотник Герасим Дементьевич, смотрит на лес мой и смеется.
– Эх, Лисеич, – говорит, – чего ты это… Елочки-то махонькие, а ведь они живые. Што люди. У них и сердце есть, и глаза, они ведь видят всё. Где же им, они видят, у тебя жить хоша и тепло, да неволя. Ведь она махонькая, а понимает. Горе у ней, думает: как я здесь вырасту эдакая-то, как Фёклин бор, как братья мои? Знает – не вырасти ей… Сызмальства горе берет. Ведь это не герань. Посади-ка березину в банку, нипочем расти не будет, да и снегу нет. Ей обязательно снег дай. Вот што. Пустое затеял…
«Верно говорит Герасим», – думаю. И взял я елочки из ящика, опять раскопал снег и опустил их на прежнее место.
А летом пошел и увидал свои елочки, они уж выросли, веселые и зеленые. И как брошь золотая, под елочкой блестит ящерица.
Новый год
Завтра 1 января. Новый год. Ясная, зимняя ночь. Глубокое небо усыпано звездами. Сбоку, у темного бора, месяц. Мороз, холодно. Тишина. Снегом замело и дорогу, и тропу к крыльцу дома моего. Ветви елей у террасы покрыты тяжело снегом, повисли до земли. Месяц льет свет на ясные снега, и кладет сад большие тени до самого дома моего. Огонь из окон освещает орешник, покрытый белым инеем.
Идем с реки – я и со мной Василий Княжев. Поймали в прорубках на реке налимов. Руки онемели от холода. У крыльца берем снег и трем им руки. Так холодно, что больно даже.
Входим в дом. Тепло, собака радуется и прыгает кверху. Щеки и руки горят как в огне.
– Вот какой мороз, а ишь, попались, – говорит Дедушка, беря у нас налимов. – Они замерзлые. Как камни.
Брошенные налимы стукаются об стол.
Тепло в доме. В комнате Дедушки, в углу, на соломе, лежит баран, около него сидят индюшки и спят. Их берут в тепло, чтобы не замерзли.
В мастерской моей, на столе, стоит лампа с красным абажуром. Топится камин, лежит хворост и в нем сидит заяц и грызет хворост. Заяц всегда что-нибудь ест.
Стол накрыт скатертью с узорами, самовар, и в большой крынке мерзлые сливки. Окна темно-сини, в инее.
Только еще семь часов вечера, а гости приедут в десять часов. Тетенька Афросинья готовит окорок, поросенка и пироги.
– И до чего озяб я на реке.
