Обмануть судьбу - Элеонора Гильм

– И что?

– Скидывала детей.

– Ишь как! Бедная, – сказала Ксения. – Образуется…

– Один Бог знает, – завершила Аксинья тягостный для нее разговор. – Потому и иду в пустошь. Потому надеюсь. Как и все мы.

Да, все шли, влекомые надеждой. Уйдет беда, покинет хворь от молитв святой Феодосии. Вера в чудо отличает человека от зверя, который не может мечтать, томиться опасениями, надеяться. Бабы готовы были сейчас принять сердцем все, что слышали о Феодосии. В ожидании чуда.

На ночь устроились в небольшой деревеньке чуть в стороне от дороги, с рассветом продолжили путь. К обеду темные, лохматые тучи стали закрывать солнце, подул порывистый ветер, бабы кутали детей и костерили переменчивую погоду. К вечеру стал накрапывать дождь, холодный, будто осенний. Мягкокожие, непривычные к босой простоте ноги саднили. Укусы мелких камешков, деревянных щепок, комьев глины превратили Аксиньины подошвы в сплошную кровоточащую ткань. Ирина вслух досадовала:

– Забаловала я, бабоньки. Еле жива уж тащусь.

Остальные молчали, но красноречиво вздыхали, глотали жалобы. На то и благословенный путь в скит, чтобы претерпевать лишения и маету тела во имя просветления духа.

Остроглазая Аксинья разглядела вдалеке дымок – одинокая избушка стояла в стороне от дороги.

– Хранит нас Николай Чудотворец, бабоньки, – перекрестилась молчаливая Клавдия.

Худой, сгорбленный лысый старичок, представившийся Федотычем, добросердечно встретил баб. Посетовал:

– Избушка мала, две лавки, стол да печка. Но вы, бабенки, не бойтесь, под дождем никого не оставим.

Баб с детьми оставили в избе, а остальные устроились кто в клети, кто в маленькой сараюшке, где мычала старая корова и в закутке было навалено душистое свежее сено. Аксинья с Софьей, напившись от души молока с ноздреватым хлебом («Сам, девоньки, стряпаю, как бабка моя померла»), легли на сеновале. Дождь убаюкивающе стучал по крыше, стекал быстрыми струйками. Молодухам было тепло и уютно.

– Софья, а ты почему к Феодосии отправилась?

– Ты на лицо мое посмотри.

– Пятно родимое… Бывает, у кого на руке, на животе, у кого под волосами…Тебе не повезло. Думаешь, скитница исцелит?

– Да уж не знаю. Вдруг… Мне жизни совсем нет.

– Родители?

– И они, и братья. Не любят меня в деревне. Считают, что при рождении черт пометил.

– Дурь какая! Черт другими делами занят.

– Это ты, Аксинья, ведаешь. А деревенские… Мне и родители житья не дают. – Софья всхлипнула.

– Чем ж ты им не угодила? Тихая, смирная.

– Уродка, меченая. Народу в избе много, двое братьев с семьями, родители да я. Замуж давно мне пора.

– Не берут что ль?

– Хорошее приданое бы… взяли. А так… Семья у нас небогатая. То зерно пропадет, то коровы помрут… Вот родители и считают, что я виновата, а сплавить куда, не знают. Обители женской нет рядом, да и не возьмут. В работницы к зажиточным отправить – тоже не нужна. Даже старику бобылю нашему меня сватали – плюется. Говорит, зачем мне образина ваша?

Аксинья присмотрелась сквозь сгущавшуюся тьму к Софье. Не такая уж страхолюдина. И глаза, и нос – все на месте, и фигурка ладная. Шальная мысль зародилась в голове, но отложила Аксинья ее подальше до поры до времени.

– Не печалься. Все у тебя сложится, Софья, – уверенно сказала Оксюша. Мышка посмотрела на нее и поверила. Почувствовала она в своей подруге какую-то внутреннюю силу, то ли знахарством, то природой данную.

– Расскажи мне, Аксинья, про мужа своего. По любви ты пошла за него?

Долго рассказывала Аксинья про свое житье-бытье, про нелюбого Микитку, про милого кузнеца. Подперев подбородок рукой, Софья не перебивала ее, слушала внимательно и переживала все повороты судьбы Аксиньи, как свои.

– Счастливая ты! Родители тебя любят, и муж пылинки сдувает.

– Да, Софьюшка, может, до нашего странствия не понимала я счастья своего. Ты мне помогла. Одного мне Бог не дает – ребенка, – про боль свою Аксинья подробно сказывать не стала. Не хотела переживать заново два прошедших года.

– А ты возьми дитенка какого. Мало ли, родители помрут у кого… Или еще что случится, сколько сирот остается после мора, пожара…

– Думала я про это. Мужу не говорила еще… Не захочет он чужого растить, ему своих надо. После крымчаков сидит в нем заноза – без семьи остался. Хочет теперь дом, полный детей. Не говорит мне, а я сама знаю.

– Феодосия подскажет.

– Последняя надежда.

Они быстро заснули, устав после долгой дороги.

Дождь лил и лил, не собираясь останавливаться. Дорогу развезло. Небесные хляби изливали длинные холодные струи, и продыха не было. Серое низкое небо нависло над лесом, лишая странниц надежды на продолжение пути.

– Если б не дети, может, и пошли бы. А где ж птенцов под такой ливень? – вздыхала Клавдия.

– Да сдурели что ли? Оставайтесь! – Федотыч, добросердечный хозяин, был рад нежданным гостьям. – Крупы, муки у меня хватает. Чуть прояснит, схожу косулю подстерегу. – Бабы с сомнением посмотрели на его хлипкую фигуру, но возражать гостеприимному старику не осмелились.

– Копейки старик не берет. Бабоньки, надо ж отблагодарить гостеприимного хозяина, – кинула клич Клавдия, и путницы, не привычные к безделью, принялись за работу. Отскоблили все углы в избе, отмыли всю скудную посуду с отколотыми краями, принялись за стены, лавки и пол закопченной, покосившейся бани – только пыль стояла столбом. Старик выполнил свое обещание – притащил оленя. Запыхавшись, жадно глотая воздух ртом, он победно посмотрел на бабенок. Подвесил за задние ноги, сделал надрезы острым ножом, лихо содрал шкуру и разделал в два счета.

– Умелец ты, Федотыч, – похвалила Клавдия. – С тобой не оголодаешь.

Старик весело подмигнул:

– Спасибо на добром слове! Медовый спас через два денька. Хоть наедитесь мясца на дорожку, – радостно тер он темные ладони.

Все бабы помылись в бане, исподволь рассматривая друг друга без сарафанов. Любопытно, как что устроено, хоть одинаково Бог всех скроил. Аксинья залюбовалась на крепкую грудь и бедра Софии, которая с распущенными русыми волосами привлекла бы не одного мужика. «Дурные родители, такую девку мурыжат. Поумнее были бы – давно жених нашелся».

Семь хозяек сготовили богатый ужин – и кашу с мясом, и мясные пироги, и похлебку с олениной. Федотыч вытащил с погреба кувшин с темным, крепким вином.

– Эх, бабоньки, устроили вы мне праздник. Спасибо вам, милые, – даже поклонился он. – Век такой чистоты не видал в избе своей.

Дети быстро сморились после горячей бани и сытного ужина, женщины разошлись по лавкам беседы вести. А Федотыч все с Клавдией сидели за столом и тихонько шептались, наклоняясь друг к другу все ближе.

– Аксинья, Аксинья, – шептала София подруге.

– Что такое? – заморгала сонными