Обмануть судьбу - Элеонора Гильм

– Вы же мне как родители, – нежно говорила она.

Родители Аксиньи растроганно улыбались, Анна утирала навернувшуюся слезу, жалостливо скашивала глаза на смурную дочь. Не смогла Аксинья долго просидеть за родительским столом, засобиралась домой. В своей избе ей было спокойнее – не надо было ловить на себе сочувствующие взгляды, смотреть на пышущую здоровьем подругу.

– Будто дразнит она меня… Мстит за что-то. Но чиста я перед ней. Все у нее сложилось, – не сдержала мыслей Аксинья.

– Брось ты, довольная она, ладом жизнь идет, – проронил Григорий. – Сияет вся, ребенка ждет. Надумываешь себе.

– А у нас, значит, не ладно, – вскипела Аксинья. Муж ее успокаивал, но в тот вечер она поняла – в их семье завелась червоточина, которая будет разъедать и разъедать, а когда-нибудь аукнется чем-то серьезным и страшным.

* * *

Ульяна родила девчушку в марте 1603 года. Аксинья отговорилась недомоганием и подруге помогать не пошла. Принимали роды Анна с соседками. Нюрка, румяная и толстощекая, довольно попискивала в колыбели. Аксинья пришла проведать подругу, поглядеть на младенца, но не поддалась на уговоры Ульянки, отказалась назваться крестной матерью девочки. Ею с радостью согласилась стать Анна.

Аксинья избегала старую подругу. Чувствовала, что неправильно это, нехорошо… Но пересилить себя не могла.

1603 год стал страшным испытанием не только для Аксиньи, но и для всей Московии. Весна выдалась холодная, как никогда, сеяли под снег. Дождь лил не переставая, губил посевы в Смоленщине, в Белгороде, Воронеже, Чернигове – по всей России выдался страшный неурожай. Хлеба сгнивали на корню, и убирать было нечего. Скотина ходила голодная, с обвисшими боками, к зиме крестьяне подъели запасы, и начался голод. Такого горя Русь не знала давно, привыкнув к сытной жизни – хлеба, каши и пареной репы у крестьян и горожан всегда было вдоволь. К концу года тысячи умерших от голода отправлялись на кладбища.

В Соли Камской передавали слухи, что всех кошек-собак уже по городам съели, матери стали есть младенцев, что всяк человек, упавший без дыханья в Москве, Туле, Коломне, рискует быть съеденным. Толпы крестьян шли в Москву, иные города, чтобы умереть там. Человеческое мясо, мелко нарубленное, запеченное в пирогах, продавалось на рынках. Люди, подобно скоту, жрали траву, сено, некоторые ели навоз, испражнения. Да так и помирали, недолго валялись на улицах, растащенные голодными.

Пошли по всей земли шепотки, что наказание это за неправедность царя Бориса – царя чужого, Ирода, погубившего младенца Дмитрия[55], и бояр Романовых. Говорили, что пока Борис будет на троне московском, не оставят напасти землю русскую, как казни египетские, они будут опустошать ее, пока не останется сто самых праведных людей. И выживут они, и построят новое царство, справедливое. Всякое говорили люди в великом страхе, ибо ничего не может быть ужаснее голодной смерти.

И Пермь с Уралом затянула потуже пояса. По велению Годунова подводы с зерном шли в столицу. Они увязали на раскисших дорогах, их грабили лихие люди, коих развелось великое множество. Бояре и дворяне не могли прокормить дворовых, отпускали их восвояси, а те разбойничали, бесчинствовали, резали людей.

Царь-голод помиловал земли перед Камень-горами. Не была богата урожаями пшеницы земля их, но рожь-ячмень исправно родились на глинистых почвах, леса и реки были полны зверя и рыбы. И еловчане каждый день возносили благодарственные молитвы Богу, уберегшему их от великой беды.

* * *

Любимый Тошка прибегал, болтал, пряча под лавку грязные ноги, и никогда не уходил без гостинца.

– А вот цыпки, смотри, какие! – показывал он запаршивленные пятки Аксинье. Та мазала их простоквашей, наматывала тряпицу, но сорванец не мог усидеть долго на одном месте, стаскивал тряпки и убегал, оставляя на половицах белые следы. Про сестренку он, занятый своими мальчишескими делами, не рассказывал, а Аксинья и рада была – как нож в сердце ей было любое слово об Ульяниной дочке. Чуткая Анна, заметив это, совсем перестала говорить о быстро растущей крестнице – берегла дочь.

Мартовским утром 1604 года Ульяна нежданно выросла на пороге избы, притащила с собой девчушку, замотанную в тулуп. Стащив теплую одежку, она оставила рыжеволосую дочку в одной рубашке.

– Приглядишь? Некого попросить, родители твои в город подались, а на моих мужиков разве есть надежда…

Аксинья боролась с собой, хотелось ей крикнуть: «Уноси! Уноси ее! Разве не понятно? Тяжко мне!»

Сдержалась. Взяла младшую рыжуху на руках, вдыхая запах меда и молока.

Нюра не отставала от Уголька, вцепилась, как клещ, в его хвост. Кот терпел, поводил недовольно черными ушами, но девчушку не царапал.

– Ты ж зачем мучаешь его? Больно коту, – поучала Нюру Аксинья, а та щурила на нее свои голубые глазенки и лопотала что-то на непонятном языке. День пролетел быстро, Аксинья, расставаясь с Нюркой, поняла, что успела привязаться к девчушке.

С того момента Аксинья будто проснулась ото сна, потихоньку становилась похожей на себя прежнюю. Вечером вернувшийся из кузницы муж рассказывал, что Аграфена, одна из александровских баб, ныла слезно:

– Почини ты котелок.

– Выкинуть пора его: дыра на дыре! – отвечал Гришка.

А баба ему:

– Дочке младшей в приданое.

Звонко расхохоталась Аксинья:

– Тетка эта всегда жадная была, но тут себя переплюнула.

– Аксинья! – схватил ее в охапку Гришка и безо всяких вступлений потащил на лавку. Там, даже не успев толком задрать сарафан, повернув жену к бревенчатой стене, он с мощью быка овладел ею. Грубо стискивая грудь, больно проводя по ягодицам, он чуял, как она звериным нутром откликается ему. В хриплом крике ее чувствовалась не просто страсть, а жажда забвения и ярость на судьбу.

* * *

Ничего Аксинья не замечала: и голова не кружилась, и чувствовала она себя хорошо. Но в бане провела рукой по чуть набухшему животу, темнеющим соскам, вдруг вспомнила что-то, посчитала, прислушалась к себе и поняла: пропустила она, стыдобушка, такое пропустила!

Здесь уж берегла себя истово, как деревенской бабе не пристало. Уже согнувшаяся, постаревшая мать ходила за ней, как за малой, Ефим ведра таскал, всю тяжелую работу взял на себя. И чувствовала уже Аксинья, что хорошо все будет, сердце радовалось, предвкушая долгожданное чудо.

Меньше двух месяцев оставалось до рождения ребенка, и Аксинья была рада приходу матери и подруги. Ульяна с Анной во двор пошли, белье вешали на осеннем мягком морозце, а девчушка в избе с Аксиньей осталась. Непоседливая дочка Ульяны, страшная непоседа и озорница, пошла в мать. «Батя говорил, я такая же пакостная была, прям мальчишка», – хвалилась Ульяна. Нюра не боялась ничего и никого, смело лезла к любым собакам,