Обмануть судьбу - Элеонора Гильм

«Смешай ложе детинное[53] с омелой да ромашкой да маткой боровой. А самое важное, – вспоминала Аксинья, – ночью от мужа не отворачиваться такой бабе да забыть о беде своей».

– Вот тебе смесь да не спрашивай, что в ней. Принимать надобно месяц, после захода солнца, сразу после красных дней. Не поможет – через месяц опять придешь.

Бабенка испуганно закивала, трясущейся рукой взяла мешочек, а Аксинье и забавно, и трепетно было ощущать, что ее, малолетнюю, слушают, к ней идут со своей бедой.

– Вот, маслица тебе да сыра, Аксиньюшка.

– Будь здорова. Да порадуй скоро доброй вестью.

На Василия Капельника[54] радостная баба пришла с россыпью монет:

– За труды, матушка, – довольно поглаживала небольшой живот.

– Не надо ничего. Плату в прошлый раз ты всю отдала, – отмахнулась молодая знахарка. – Роди крепкого ребенка, и другой награды мне не надо.

Аксинье ни ложе детинное, ни ромашка, ни подорожник, ни десятки других снадобий вожделенную тягость не приносили. Муж молчал. Аксинья понимала: Гриша хочет, чтоб было у них все как у людей. Она заглаживала вину свою, ночами была ласкова и уступчива, днем носилась от печки к столу, кормя кузнеца все новыми и новыми разносолами.

* * *

В феврале 1602 года затеял Григорий стоящее дело – свою баню решил ставить.

– Несподручно к родителям твоим, к соседям бегать на помывку.

Старую баню бывший хозяин кузни Пров разобрал, а новую строить так и не сподобился. Вся деревня подсобляла Ветру деревья рубить и на лошадях перетаскивать к будущему срубу. Еловые стволы на прочных подложках вылежались, налились крепостью, и летом закипела работа. Сруб сложили, бревна закинули а дальше уже Василий и Федор помогали. Тесть работал с неохотой, не грела мысль, что для дочери своей баню строит, спина старая болела… И сам вид чернявого, уверенного зятя раздражал Василия до крайности – ничего он с собой поделать не мог. Федька, напротив, работал с удовольствием, мурлыкал себе что-то под нос, порой переговаривался с Григорием и подмигивал сестре, не отходящей от мужиков.

– Кваску принеси-ка попить, – и она бежала со всех ног, подбирая длинный подол сарафана. Протягивала холодный кувшин, покрывшийся капельками пота на ярком солнце.

Ей приятно было смотреть на ловкого сильного мужа, уверенно стоящего на скате бани, радовало, что брат так свободно с ним держится. Федор Григория принял сразу, проникся к нему уважением, смотрел восторженно, внимал каждому слову.

Федька Ворон порой приходил в кузницу по пустячному предлогу, наблюдал за Григорием и его подручным, порой сам вставал к горну. Аксинья видела, что брат мешает кузнецу, отвлекает его от важной, срочной работы, но Гриша никогда не отмахивался от него, уважительно относился к Федору, рассказывал ему свои байки, порой внимательно слушал его несвязные рассказы. За это Аксинья любила его будто еще больше, чувствуя, что телесная страсть становится иным, глубоким чувством уважения к такому непростому Григорию Ветру.

Баня удалась на славу. Сделали ее на бревно повыше, чем было принято – больно высок ростом хозяин. Свежесрубленные лавки, полок сосновый, стены бревенчатые, утепленные высушенным мхом, на окнах резные наличники. Федор старался для любимой сестры, и хотя наличники вышли неумелыми, неровными, но были милы Аксинье; печка большая, чтобы жару хватало и в студеную зиму.

– Сделал басурманин себе мыльню, и слава богу, – ворчал Василий, а Аксинья испуганно вскидывала взгляд на отца. Зря Григорий пошел с ним в баню. Зря. Но такое не утаишь.

– Отец!

– Да что ты, дочка, никому не скажу! Тебя мне жалко… Ээээх! Выбрала…

На исходе лета, первый раз полощась в свежей, пахнущей смолой бане, Аксинья почуяла – голова кружится. Села на лавку, отдышалась. Земля крутится, ноги подгибаются. Набравшись сил, крикнула мужа – дотащил ее до избы, уложил на лавку и тревожно сел рядом.

– Что такое? Заболела?

– Нет, здорова я!

– Что случилось-то, говори толком!

– То и случилось, – улыбалась шальными глазами Аксинья. – Понесла, видно, я!

– Ах ты, краса моя! – подхватил ее на руки муж.

* * *

Это была первая весна, не наполнявшая ее кошачьей радостью. Первая весна, когда не хотелось бродить по лесу, вдыхать запах сырости и пробуждающейся жизни. Смотрела она на статного красивого мужа, и сердце не отзывалось бурным стуком, не хотелось прижаться губами к его высокому лбу, провести рукой по крепкой груди… Ничего не хотелось.

Каждый день ничем не отличался от другого: Аксинья вставала, крестилась на образа, про себя повторяя «Отче наш», сооружала мужу завтрак, убирала избу, приветствовала Фимку, кормила поросят и телочку, птиц, готовила, скребла, стирала… Раньше все это было наполнено радостью и смыслом, теперь – пусто и безрадостно. Одно хорошо – суета помогала ей уйти от мыслей, долбящих ее с силой и грохотом молота Григория. Каждый день: «Он бы улыбался. Он бы пошел».

Каждый день вспоминала она радость мужа, узнавшего про ребенка, свою силу и ловкость, которой налилось вдруг все тело, ликование родителей: «Наконец-то!»

Развязка наступила быстро. Пошла Аксинья кормить поросят, легко несла тяжелый ушат с едой, гладила розовые ушки довольно похрюкивавших чушек. Вышла из сараюшки и почуяла, что низ живота наполнился тревожной болью.

Заскочивший в избу Ефимка нашел Аксинью в луже крови. Бледный, напуганный, он побежал за Григорием в кузню.

– Почему ж не береглась? Знаешь, надо осторожной быть, – вздыхала мать. А сама понимала: не угадаешь, не предусмотришь всего. Тяжкая работа каждый божий день, и ни конца ей ни края.

– Не дает Бог нам детей, Гриша. Чем мы прогневали его, не знаю, – с отстраненным лицом шептала Аксинья и целые вечера теперь проводила перед иконами.

Феклуша, мать рыжего Фимки, муки молодой соседки не понимала.

– Оксюшка, чего горевать? Бог дал, Бог взял. Ты и в руках ребеночка не держала. А мне каково пришлось – пятерых дочек схоронила.

– Зато три сына у тебя осталось. Грех жаловаться.

– Ироды сыночки мои, ни дня покоя. И у тебя будут, не разводи сырость.

Ловкая, сноровистая, Фёкла всю жизнь прожила в нищете: муж ее Макар не стенкой был прочной, а сгнившей изгородью. К Аксинье и Григорию питала Феклуша особую благодарность за среднего своего сына и, казалось, взялась опекать молодую жену кузнеца.

Аксинье жизнь приготовила новое испытание. На Рождество все собрались за столом у Вороновых: и Аксинья с Гришей, и Ульяна с Зайцем. Пополневшая, покрывшаяся пятнами темной ржавчины, Рыжик с гордостью несла живот. Будто нарочно, она сияла улыбкой, тетешкалась с Тошкой и объявила, что, если дочка родится, назовет Анной, сына –