Обмануть судьбу - Элеонора Гильм

Москве, Туле, Смоленске, крупных и мелких городах и деревнях опять начался голодный мор. Народ колобродило, царя Бориса оскорбляли уже прилюдно, на всех площадях как детоубийцу, грешника, из-за которого Русь наказывается Богом. Крепостные бежали от своих хозяев, а искать их было некому, купцы боялись ехать по своим делам, власть не успевала сажать в тюрьму татей и разбойников.

В Пермь Великую и другие земли, уральские, сибирские, где жилось спокойнее и сытнее, стали ехать оголодавшие. В Соли Камской появилось несколько семей, приехавших с Московии, были они как зачумленные, с больными глазами и заморенными лицами. Одна семья просила крова в Еловой. От приезжих и пошел слух, что царевич Дмитрий, замученный Борисом Годуновым, чудесным образом спасся и теперь идет в Московию. И хочет он вернуть себе трон, принадлежащий по праву рождения.

– Говорят люди, что отсечет он голову Бориске, и мир вернется на Русь, – рассказывал худосочный Демьян.

– А вы-то чего сбежали? Ждали бы доброго царя, – не выдержал Василий Ворон.

– Жрать нечего, можно и не дожить до воцарения Дмитрия. Слыхал я, что у Камня люди хорошо живут и властью особо не притесняются. Вот и потащил сюда жену с детьми, – щипал тощую русую бороденку мужик. – Дочурка в дороге померла… Жена еле жива… Осталось еще трое голодных ртов.

Староста выделил новоприбывшему семейству земельные участки, всем миром помогли с одежонкой и скарбом. Демьяна с семейством поселили в пустовавшей избе Матвея Фуфлыги.

Рассказы про царевича Дмитрия народ будоражили так, что Гермоген был вынужден пригрозить: «Смутьянов отдам в город. Посадят в темницу для острастки, чтоб успокоились!» Но разговоры все равно продолжались.

К лету 1605 года дошла весть о кончине Бориса Годунова. Многие радовались смерти неправедного царя. Те, кто поумнее, понимали, что это не к добру. Престол Борис оставил своему молодому сыну Федору, мягкому и набожному.

Федор Борисович недолго был у власти. В начале лета Дмитрий, называвший себя сыном Иоанна Грозного, с большим войском вторгся в Московское государство, сбросил годуновского отпрыска с трона, установил свою власть в стране.

Вести о том с изрядным опозданием доходили до пермской стороны, но всяк свое мнение имел по этому поводу. Одни верили в чудесное избавление царевича Дмитрия от смерти, до хрипоты настаивали на своем, называя противников басурманами, предателями. Другие кричали, что на престоле московском сидит теперь самозванец, а ляхи поддерживают его, грех это большой для православного народа. К зиме вторых стало больше – Дмитрий позволял себе очень много, веру православную не уважал, бояр за дураков держал, посты не соблюдал, на коне в церковь заезжал. Поляки по Москве ходили и дел много дурных творили, насильничали, грабили, убивали.

Когда узнал народ, что Дмитрий повелел убить сына Годунова Федора, что задушил вдову Марию Григорьевну, а с дочерью Ксенией совершил насилие, держал ее при себе как девку паскудную, даже те, кто радел за нового царя, поутихли.

Аксинья жалела Ксению, дочку Бориса Годунова. Ее тезка, дивная красавица, царская дочь, рождена была для богатства и счастья. Судьба оказалась к ней немилосердна. Ставила себя на ее место дочь гончара, жена кузнеца, представляла, каково это – отдаться врагу, загубившему мать и брата, и холодный озноб пробегал по телу.

А сплачется на Москве царевна,

Борисова дочь Годунова:

Ино боже спас милосердый!

За что наше царство загибло,

За батюшкино ли согрешенье,

За матушкино ли немоленье?

Едет к Москве Расстрига

Да хочет теремы ломати,

Меня хочет, царевну, поимати…

Сказители и скоморохи, на свой страх и риск, повествовали о том, что творилось в Москве и других городах. Большие толпы собирали на площадях и базарах, народ слушал печальные напевы сказителей и пакостные частушки скоморохов, дивился и печалился. Целовальники отдавали приказ казакам разгонять толпу: от греха подальше, а то как бы головы с плеч не полетели, царя-то Расстригой звать! Но скоро печальные напевы собирали новую толпу зевак. Бабы и девки прятали влажные глаза, мужики смущенно кхекали.

– Такого бедствия не знала земля русская, – говорили старики, помнившие и орды тюменцев, и чуму, докатившуюся даже до их глухих мест, и многое другое. – Татары и те чтили русские храмы и священников… А чтобы свой правитель патриарху в лицо смеялся да невесту латинянскую завел – такого не было! Спаси, Господи!

6. Две березки

Аксинья с Григорием за столько лет привыкли друг к другу, вросли, вжились, как две березки в лесу, что обвиваются друг об друга, растут вместе, тянутся к солнцу, поддерживая, питая друг друга своими соками.

За годы брака сложились у них свои обычаи, которые связывали каждый прожитый вместе день незримым смыслом и духом. Аксинья никогда не садилась за стол без мужа, дожидалась его дотемна. Пока носилась от печки к столу, отщипывала кусочки – а как проверить, дошел ли пирог, стомилась ли каша? – но свято чтила традицию. Григорий, приходя домой, всегда ополаскивал закопченное лицо, черные руки в лохани с водой, а Аксинья с полотенцем в руках смотрела на любимого мужа. Смеясь, она вытаскивала из черной, длинной бороды, спутанных волос окалину:

– Гевест ты мой!

Баню они топили по два раза в неделю, вызывая осуждение еловчан – только зря дрова переводят. Они ходили мыться вместе, стараясь делать это в сумерках – не грех, но поперек обычая. Бабы парились с бабами, мужики с мужиками. Григорий и Аксинья находили особую радость, плескаясь в лоханях, охаживая друг друга ядреным веником, надолго саживаясь в бане за серьезными и досужими разговорами.

Про детей, Аксиньино бесплодие они не говорили никогда. Она так и не передала ему суровые слова Феодосии, лишающие их всякой надежды. Ловила, темнея лицом, мужнины тоскливые взгляды, будто случайно замиравшие на Тошке, соседских бутузах. Григорий хотел наследника, сына, которому передал бы свое редкое мастерство, хотел красавицу-дочку. Но… пришлось смириться… Аксинья задумывалась порой, что муж мог бы с кем-нибудь ребенка сообразить, для мужиков это дело быстрое… И гнала от себя паскудные мысли.

Порой Аксинья чувствовала, что муж от нее отдаляется, взгляд скользит и не задерживается на ее лице, статной фигуре, ночной пыл пропадает и остается только движение тел без всякого единения душ. Она вспоминала страшные рассказы про брошенных бездетных жен.

Аксинья старалась быть хорошей женой, ублажала Гришу как могла и днем, и ночью, не спорила, всегда была весела и добросердечна, угадывала каждое его желание. Став уже взрослой, опытной женщиной, она поняла, что Григорию доставляет