Обмануть судьбу - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да что ты, голуба. Я пообещал, отказаться не могу. Потерпи ты, скоро закончу работу.
Ночью Григорий старался успокоить жену страстными ласками, а она все томилась, чувствуя, что грядет что-то страшное, неотвратимое.
Опять, как когда-то в пору девичества, мучили ее тревожные сны, не дающие спать. То гонится за Аксиньей с лаем собака, долго гонится, по ночному лесу, она обернется – нет собаки, собирается вернуться – опять собака появляется и оскаливается. «А глаза ведь у собаки синим огнем горят», – ворочалась в полночь Аксинья. То черт ей приснится, старый знакомец, то еще какая муть, и нет рядом мужа, чтобы успокоить, утешить мятущуюся женку.
– Не растаешь на солнце?
Опять он! Аксинья выпрямилась и облизнула капли пота. Крупный лук, выдернутый и уложенный рядами, желтел на грядке.
Степан снял шапку и вытер пот.
– В тенек бы, хозяйка.
Аксинья боялась Степана с его ласковым взглядом, родинкой над губой, вкрадчивым голосом.
– Занята я. Иди ты своей дорогой.
Она готова была уже молить его: оставь в покое!
– Грубая ты, неласковая. Мужу твоему деньги хорошие плачу, а ты грубишь мне.
– Чтоб тебе провалиться, – прошептала она. И услышала, как идущий за ней след в след Строганов хмыкнул в ответ.
Изба встретила прохладой, которую дерево заботливо хранило с ночи. Аксинья впустила назойливого гостя, ополоснула в сенях руки и зашла в избу. После яркого солнца глаза ее ничего не видели в полутьме. Она натолкнулась на какую-то преграду и вскрикнула.
– Дай поцелую. – Его родинка близко, чуть наклони губы – и вот она.
– Окаянный. – Аксинья вывернулась из его рук и побежала к печи. – А этого хочешь? – Сжала в руках кочергу, тяжелую, толстую, сделанную основательным мужем.
– Давай!
Он ухмыльнулся и приблизился к ней, сцепив руки за спиной. Аксинья сжала кочергу крепче.
– А получай! – Она стукнула его по руке.
– Покалечишь, – Он захохотал и выхватил кочергу. Покрутив ее в руках, согнул, кинул в угол и вышел из избы, бросив напоследок:
– Сильная ты женщина. Рука-рученька болит.
Он выслеживал Аксинью, как дичь лесную, как лань, как трепетную косулю. Будь Строганов крестьянином, Аксинья бы в раз пресекла его блудные взгляды. Любой мужик на селе помог бы ей, укоротил блудника. Муж призвал к ответу… Но Строгановы…
– А чегой-то к тебе мужик этот ходит? – Фекла оперлась мощной грудью о забор и уходить не спешила.
– Строганов?
– А, вон даже кто. Я слеповата стала, не вижу ни зги.
– К Григорию заходил.
– Так его ж третий день нет. Фимка от вас не вылазит. Озимые сеять уж скоро…
– Отпущу его сегодня пораньше, Фекла. Не переживай.
Аксинья знала, что разгильдяй Макар и не заметил отсутствия старшего сына. А вот что отвечать на вопросы любопытной соседки, она не знала.
– Ты смотри, Ксинька, хвостом не крути перед чужими мужиками. Муж быстро косы на кулак намотает.
– Ты прости, дел у меня много. – Аксинья быстро ушла в избу, а соседка проводила ее понимающим хмыканьем.
Степан Строганов так и повадился ходить чуть не каждый день в избу кузнеца. Наглый, уверенный в своей неотразимости, он и не задумывался, какие беды это сулит бабе. В Еловой стали поговаривать о том, что купец неравнодушен к Аксинье. Мол, мужа отослал, а сам здесь забавляется с женкой.
– А может, плата идет и за одно дело, кузнечное, и за другое, постельное, – хохотали соседки. – Семейный подряд.
* * *
В промозглый августовский день к Аксинье пришла нежданная гостья. Рыжик обшарила глазами избу. Уселась в красном углу без приглашения. Аксинья мерзла, куталась в цветастый платок, подаренный мужем. В ту памятную ночь, когда сбежала она из-под замка, когда пренебрегла отцовской волей. Платок истрепался, выцвел, но по-прежнему грел плечи хозяйки.
Гостья молчала. Пухлые губы шевелились, пальцы гладили вышивку на широком подоле.
– А платок мой, – сказала Ульяна, – мой.
– Ты о чем, подруга? – Голос дрогнул, изменил Аксинье.
– Какие ж мы подруги-то? Сама подумай. Враги мы с тобой, Аксинья.
– Иди домой, Ульяна. Не хочу я пустые разговоры вести.
– Зря. Я тебе могу много интересного рассказать. Хочешь?
– Нет… – Аксинья встала. Дрожь пробежала по ее узкой спине.
– Бедняжка ты, ни одного детенка. Мужу твоему-то не страшно. Оставил кровинушку…
– Уходи!
– Дура ты… Знахарка, ведунья… А тупее братца скудоумного! Ничего ты не видишь перед носом своим.
Ульяна
Рыжик почти не помнила матери, ее запаха, голоса, ласковых слов. Она надеялась, что рыжеволосый милый лик, который видится ей во снах, – матушка. Побожиться в этом она не смогла бы. Отец не любил разговаривать о Дарье. Суровый мужик считал это баловством.
Пяти лет не было Ульяне, когда осталась она без матери, без ее заботы и тепла. Девочку отдали на воспитание Евсевии, бабке по отцу. Та женщиной была строгой, баловства никакого не допускала и держала внучку в ежовых рукавицах. Так же она строила детей своих, двух дочерей и беспутного Лукьяна. Бабка проводила ночи на коленях перед образами. Она мечтала отдать сына или дочь в монастырь. Дети удались не в нее, были не чужды мирским радостям. Тогда Евсевия стала грезить: мол, внучка, Ульянка станет невестой Христовой. Что с этого бы получилось, неизвестно. Вряд ли что хорошее, учитывая, что Ульянка девкой была шебутной. Проверить это не удалось – бабка умерла во сне.
Ульяна, как и положено, надрывалась от плача во время поминального обряда, а в душе ликовала – наконец-то она будет предоставлена самой себе. Но десятилетке отец хозяйкой избы быть не позволил. Кстати, сдружилась она с соседской Аксиньей и была отдана под пригляд Вороновых.
Для девочки Анна и Василий стали теми родителями, заботливыми, внимательными, мудрыми, которых у нее не было. От всего своего маленького сердца она их полюбила, пыталась стать им дороже Аксиньи.
Но не смогла.
На первом месте для матери и отца всегда была родная дочь. А Рыжик – да, почти родная, забавная, любимая, голосистая. Почти. Когда Аксинья сильно простыла, испуганная Анна проводила ночи напролет у ее постели, не обращая внимания на Ульяну. Девочка это запомнила и возненавидела… Аксинью…
Даже соболек, подаренный отцом, и тот пошел в руки Аксиньи, а хозяйку свою цапнул за палец. Рыжик исхитрилась его приманить на куриную требуху. Тонкая шея в ее сильных пальцах сломалась в раз. Был зверь – и нет его.
Она боялась показать темноту души своей словом или усмешкой, поступком или взглядом, понимала, что ее могут выкинуть из дружной семьи. Так
