Обмануть судьбу - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Аксинья бессильно сжимала кулаки.
Другую бабу, может, и простила бы, но Ульяну… Хитрая, наглая… Когда-то была крестовой подругой[62], а теперь покусилась на чужой каравай. Счастлива в браке, двое детей. Нельзя простить.
Была история с Марфой – стерпела. Больно было. Страшно было. Но не безнадежно.
Не оттуда пришла беда. Всегда между Аксиньей и мужем стояла Ульяна со своими греховными желаниями, со своими детьми, со своей завистью.
Лишь Григорий спрыгнул со своего верного Абдула, к нему подбежала Ульяна:
– Женка-то твоя времени даром не теряет. Тебя нет дома, а Строганов-то только порты успевает поправлять.
– А ты свечку держала? Или помогала подруге?
– Сама не видела, – не стала скрывать молодуха. – Другие люди подтвердят, долго у нее Степан торчал. А ты сразу ничего не спрашивай. Раз снасильничал негодяй – ясно дело, будет мужу жаловаться, виниться… снюхалась по своей воле – дело другое. Грех!
– Наговариваешь – убью! – занес руку кузнец.
– Ее убивать придется, женушку твою ненаглядную, – хихикнула Ульяна.
Аксинья слышала шаги вернувшегося Григория. Она не схватила по обыкновению лохань с водой, полотенце, не выскочила, радостная, ему навстречу. Стояла у печи, безвольно опустив плечи.
Муж молча скинул кафтан, стянул сапоги, кряхтя и чертыхаясь. Также молча сел за стол и с причмокиванием принялся за перловую кашу. Аксинье всегда эти звуки казались милыми и забавными, а здесь что-то черное поднялось к горлу и застряло там тяжелым комом.
Потрескивали угли в печке, жужжала назойливо муха, а тишина меж мужем и женой становилась все плотнее.
Вытерев усы, стряхнув крошки с отросшей бороды, Григорий наконец повернулся к Аксинье:
– Что за слухи ходят вокруг вас со Строгановым? Изменять мне вздумала?
– Да, полюбовник он мой! Ты с Ульянкой все годы эти развлекался. А мне нельзя?
– Что?! – Кузнец схватил за руку жену и сжал. – Что несешь, баба?
– Она мне все и рассказала. И до свадьбы валялись вы с ней, и после! Тошка от тебя! Ох, я дура, даже в голову мне это не приходило!
– Именно что дура! Не твоего ума дела! Что недодавала мне, то у Ульянки получал! Сама виновата! – даже тон, которым говорил муж, внезапно поменялся. Грубый, безжалостный.
– Гриша, да как же…
– Значит, измену ты признаешь? – подступал к ней муж.
– Да. Отстань ты от меня, ирод. – Усталая, поникшая Аксинья хотела раствориться в воздухе, лишь бы не видеть Григория.
Муж закрыл дверь на крючок. Даже подпер ее для верности засовом.
– Чтоб не сбежала. Жену-прелюбодейку муж должен наказать, – плотоядно усмехался Григорий. Он ушел в клеть. Аксинья даже не попыталась бежать, сидела на лавке, с ужасом понимая, что это – теперь ее жизнь, исковерканная и раздавленная.
– Снимай сарафан! – гаркнул он.
– Нет, уйду я от тебя, Гриша. Не жить нам больше с тобой. Кончилась наша жизнь семейная.
– С полюбовником больше понравилось! Потаскуха! Никуда тебя я не пущу! – Весь гнев свой он вложил в плеть.
Он хлестал по склонившейся узкой спине, которую так любил гладить. Он смотрел на покорный затылок, на выбившиеся волосы и становился еще беспощаднее. После первого удара Аксинья закричала. От боли перехватило дыхание. Аксинья упала на колени и только подвывала, поняв, что муж быстро не успокоится.
«Забьет меня до смерти… и ладно», – подумала она, и спасительная темнота накрыла с головой. Сарафан, так и не снятый Аксиньей, превратился в лохмотья, не прикрывавшие располосованную спину. Григорий пожалел жену, удары были слабыми – для острастки, чтоб больше неповадно было. Не хотел он ее убивать – лишь наказывал за измену.
Когда жена обмякла на полу, он плеснул ее в лицо воды. Аксинья заморгала, не понимая, что происходит. В один миг память о том, что произошло, резкая боль нахлынули на нее, она застонала.
– Рано еще стонешь, – усмехнулся муж. Будто оборотень, за минуты превратившийся из любящего, заботливого человека в свирепого волка. Свист плети, стоны и крики жены разбудили в нем греховное, паскудное желание. – Это еще не все наказание. Как хорошая жена, должна ты ублажить мужа, которого долго дома не было. Одна беда, Аксиньюшка! Другого ты тешила, погано мне после него с тобой… Что делать будем?
– Иди к другой. Вон к Ульянке своей, – запекшимися губами пробормотала Аксинья.
– Ишь чего удумала, не нужна мне другая, у меня жена есть, венчанная. Я знаю другой выход. – Сорвав остатки сарафан, он резким движениям поставил ее на колени, стащил свои портки и пронзил будто копьем. Безжалостно, резко, грубо он овладевал той, которая была его женой, мечтала стать матерью его детей. Испытывал особое удовольствие от ее унижения, от зверства своего. Громкий победный крик исторгло его горло, а Аксинья и стонать уже не могла, просто рыдала тихо, беззвучно.
– Оденься! И обмой своего мужа! – приказал мучитель.
Еле выпрямившись, Аксинья потащила лохань. Смочив ветошь, она обмывала когда-то любимое тело и не чувствовала ничего, кроме ненависти. Уставший муж скоро захрапел на лавке.
Аксинья ополоснула свою истерзанную плоть, исхитрилась помазать спину травяным настоем. Встала у лавки и долго стояла, не отрывая глаз от мужа.
Она взяла с поставца большой тяжелый нож, которым разделывала мясо. Он заманчиво оттянул руку. Аксинья смотрела на отражавшее свет лучины лезвие, гладила дорогую костяную рукоять, будто желанного любовника.
Григорий повернулся на другой бок, причмокнул во сне губами. А она с рыданием бросила нож на стол. Рухнув на колени перед образом, долго всматривалась в печальные глаза Богоматери. Пыталась молиться, но слова застревали где-то в горле. Она искала ответ на высказанные вопросы. Но Богоматерь хранила молчание.
Когда наутро Аксинья проснулась, мужа в избе уже не было. Со стонами она дошла до кувшина с квасом, осушила его чуть не до дна и легла на лавку.
В дневном мареве работы, не успевая даже утирать пот со лба, Григорий и не вспоминал о том, что он сотворил. К вечеру жестокие сцены, творимые им с собственной женой, начали вспыхивать в его голове, и совесть проснулась.
Ушел подальше в лес, упал на траву и закричал, самого себя удивив дикостью своего хриплого голоса. Взлетели испуганно лесные птахи, где-то далеко отозвался резким воем какой-то лесной зверь.
Кузнец до конца сам себя не понимал, не знал, что плен, унижения, пережитые испытания оставили черную метку в его душе. Что на измену, предательство ответит он
