Обмануть судьбу - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она встала перед Степаном, распустила волосы и улыбнулась дрожащими губами.
Он долго целовал ее, шептал что-то на маленькое ушко, покусывал шею, нежил грудь, сохранившую девичьи очертания, гладил ноги с узкими, изящно вылепленными коленями… Почему-то ему жалко было ее, жалко ее потухшего взгляда, ее побледневших щек. Когда он проводил широкой ладонью по узкой спине, Аксинья не сдержала стон. Быстро повернув ее, Степан увидел затянувшиеся тонкой корочкой следы плети.
– Это кто ж так тебя? Муж?!
– Да, он самый. За грех с тобой наказывал.
– Так не было до сегодняшнего дня этого греха…
– А слухи были.
– Накажу я мужа твоего, не бойся, в обиду тебя не дам.
Посадив Аксинью на колени, он продолжил гладить ее тело с еще большей нежностью, будто жалея ее за все пережитое по его вине. Развернул ее к себе лицом, насадил на себя хрупкое тело. Степан заставил ее не отрывать взгляд от его синих глаз, ставших темными, будто грозовое небо. С торжеством понял, что Аксинья жаждет его, что ласки заставили ее разгореться пламенем, потушить которое может только он.
Подкараулив любовников, в тусклом оконце торжествующая Ульяна увидела, как Аксинья поправляет юбку, как Степан целует ее, а она ему отвечает, еще не остыв после бурно проведенных часов.
Только проводив любовника, Аксинья поняла, что натворила. Не отмыться, не оправдаться ей вовек. Если муж узнает о том, что происходило здесь между ней и Строгановым, то убьет и ее, и любовника.
Стыд заливал ее мятущуюся душу. Боялась она саму себя, по доброй воле творившую срамное дело с чужим мужиком. Стала она гулящей бабой, на которую отец Сергий наложит епитимью, которую будет бить смертным боем муж, которая опозорит родителей.
– Ненавижу… Ненавижу… Ненавижу, – шептали ее сухие губы в ночную тьму. Мужу ли она говорила слова те или любовнику… Или ненавидела себя за то, какой стала, она и сама не понимала. Браслет она бросила в печь, и серебро долго плавилось, отбрасывая красноватые отблески.
* * *
Временный лагерь строгановские казачки разбили неподалеку от Александровки. Большие телеги с порохом, пищалями, зерном, солью заботливо прикрыли – надвигался дождь. Тихо ржали пасущиеся лошади, казаки лениво переговаривались, чистили снаряжение. Работа Григория заканчивалась – все, что он обещал, сделал: и копья с мечами, и прочее снаряжение, и подковы лошадей…
Утром Степан Строганов объехал лагерь, отдал приказания своим звучным голосом. Он не терпел возражений и лени.
– У тебя все в порядке? Управишься в срок, кузнец?
– Скоро все доделаю. В лучшем виде, – ответил Григорий и проводил долгим взглядом Строганова, пустившего во весь опор своего белоснежного жеребца.
Григорий ожесточенно орудовал молотом. Был ли грех у Аксиньи со Степаном? Сколь ни всматривался он в наглые синие глаза, в них всегда таилась насмешка – и нельзя было понять, относится ли она к обманутому кузнецу-рогоносцу или ко всему белому свету. «Неужели она могла? С ним, выродком…»
Кинув молот и бесформенный еще кусок железа, который должен был стать рукоятью сабли, Григорий встал. Скинув кожаный фартук, отвязал Абдула. Он должен все проверить.
Завернул на поляну, покрытую жухнущей травой, желтыми березовыми листьями, кузнец спрыгнул с коня и долго сидел, глядя на осеннее выцветшее небо, грыз былинку и сплевывал на землю. А если правда… Жизнь закончится, та размеренная спокойная жизнь с милой женой, занятие любимым делом, уважение, заслуженное в деревне, – все пойдет прахом.
Но кто мы, чтобы изменить то, что предначертано Аллахом?
* * *
Аксинья не ждала Степана. Она заклинала Бога, чтобы он отвел с пути синеокий соблазн. Грешница. Проклята. Гореть в геенне огненной.
А если шанс есть? Отмолит, выпросит, забудется. Укроет в памяти своей далеко-далеко воспоминание о своей ошибке. Должен быть выход…
– Аксинья, встречай. Да где ж ты?
Она спряталась в клети за старыми одеждами, истрепанными шубами, льняными полотнами. Будто шестилетняя девочка, укрылась в надежде, что беда не найдет.
– Ты что ж? Мужа боишься?
Утешал ее, баюкал, успокаивал ласковыми словами, дышал в макушку, наклонив могучую шею. Но долго ли мог себя сдерживать? И скоро руки полезли за пазуху в поисках мягкой груди, уютно ложившейся в ладонь.
* * *
Быстроногий Абдул, как демон, скакал в деревню, подгоняемый безжалостным хлыстом хозяина.
Григорий соскочил со своего вороного и широкими шагами пересек двор. Лохматый пес подбежал за лаской к хозяину, а получил удар в живот. Скуля, он отбежал и виновато свернулся.
– Не выгоняешь, Рыжий, гостей незваных – придётся самому, – процедил кузнец сквозь зубы. Белый жеребец Строганова, привязанный к сараю, мирно щипал траву. Григорий зашел в дровяник, вытащил топор, взвесил его в руках. Конь заржал тревожно, влажные глаза уставились на кузнеца.
– Ты не бойся. Тебя не трону, – пригладил постриженную гриву.
Заскочив подобно вихрю в свою избу, с лету сбив крючок, он увидел то, чего так боялся, что жило в его воспаленном воображении, что гнал он из своей головы последние дни.
Жена в задранном до пояса сарафане. Беспутная, с розовым румянцем, бесстыдно припухшими губами. Купец, полуголый, порты спущены, рубаха задрана. Сзади… как собаки… Склешнились, проклятые! Как она могла, жена венчанная, жена любимая…
Застыли, выпучили глаза в недоумении. Не ждали, голубчики. Получите.
* * *
Аксинья закрыла глаза, поняв, что свершится страшное. Вот она, расплата за безрассудство.
Глаза Григория налились кровью, руки крутили острый топор. Всю свою ярость вложил кузнец в бросок. Строганов, сильный и ловкий, успел отшатнуться в сторону, но вскинул руку, будто загораживаясь от удара. Топор, наточенный остро, как и положено у хорошего хозяина, вонзился в сильную руку, перерубил, отсек кисть. Раздался рык раненого зверя, хлынула кровь, и Строганов потерял сознание.
Рыдания сотрясали Аксинью, слезы бежали из глаз, а она была бы рада остановить этот бесполезный поток. Она ждала, что следующим ударом муж прикончит или покалечит ее. Без всякого страха смотрела Аксинья на Григория, ощущая в глубине души даже радость: еще миг, и все закончится. Одно движение большого ножа, что лежал на столе, и она будет свободна.
Кузнец безумным взглядом оглядел избу: Степана, без чувств упавшего на пол, скорчившуюся жену, и, шатаясь, выбежал из избы. Руки его тряслись, сердце билось неровно. Страх затопил его, животный, дикий, безграничный. Не от того, что убил человека. Ему было не впервой отнимать жизнь. Одним ударом топора он превратил Строганова в калеку, а себя – в татя.
Так и не вымолвив ни слова, он выскочил из
