Обмануть судьбу - Элеонора Гильм

– Спасибо тебе.

– Ведьма, – закричал тонкий мальчишеский голосок. – Получай!

Коровья лепешка ударилась об ногу Аксиньи и упала рядом. По голосу узнала она младшего сына Демьяна-переселенца.

– Бей ведьму, – поддержали его другие мальчишки.

Федор закрыл собой Аксинью и, ухватив тюки с вещами, медленно двигался к дому.

Бабы не утихомиривали разошедшихся оболтусов. Смотрели и улыбались. Озорники уже стали хватать камни, спасавшие дорогу от осенней слякоти. Камешек ударил Аксинью по руке, другой больно укусил щеку. Ее охватывал ужас. Это ее родная деревня? Это те люди, кого она знает с детства?

Никто так и не выяснил потом, которой из зеленых недорослей бросил тот камень. Федор враз обмяк и упал. Вмятина на левом виске наливалась синевой, а Аксинья – ужасом.

Она положила голову брата на свои колени. Его сотрясала дрожь, кривились губы, глаза закатывались.

– Федя, Феденька, ты что ж… Сейчас примочку сделаем… Хорошо будет. Нельзя тебе умирать, мне можно, – Она сама не понимала, что шептала.

– Темнота, сестренка… Темно…

Губы скривились. Федор вздрогнул и затих. Аксинья сразу, до боли, до крика отчетливо поняла: брат умер. Его больше нет.

– Вы, вы его убили, нелюди, – закричала она. И сама поразилась своему голосу. Низкий, дикий, он разнесся на всю деревню.

Аксинья осторожно положила голову Феди на куль с добром и встала. Она медленно крутилась и смотрела на толпу.

Теперь никто не смеялся. Озорники, что недавно кидались камнями, попрятались за спинами матерей.

– Я виновна. А он-то что вам сделал?

– Сыночек, – казалось, через мгновение прибежала Анна. И рухнула рядом с ним на землю. – Лучше б я вместо него лежала здесь, – безжизненным голосом прошептала Анна и прижала к себе Федора.

– Анна, пойдем. – Василий закрыл сыну глаза и подхватил жену под руки. Она, как куль, повисла на его руках.

Аксинья смотрела вслед родителям и не отходила от тела брата, будто цепной пес. Она встала на колени, развязала платок, вытерла кровь с его лица, тщательно, будто был в этом какой-то смысл, гладила по голове, ворошила упругие кудри.

– Херувим, – нежно шептала она и не замечала, что влага стекает по ее щекам и капает на брата мерной капелью.

– Федяяяяяяааа! – Сердце бухнуло вниз, отозвалось резкой болью.

Софья.

Она бежала, а на руках ее лопотал улыбчивый, кудрявый Васенька. Ноги в льняных портянках торчали из-под рубашки, он вырывался из рук матери, брыкался и всем видом своим показывал: «Пусти».

Софья выполнила его желание, почти кинув его в руки Аксиньи. Софья прижала к себе темную взлохмаченную голову мужа, резко, властно. Завыла над ним, как волчица, потерявшая своего волка.

– Яааа, – тянулся малец к отцу. Аксинья сжала его горячую ручку.

– Устал тятя, отдыхает. Пойдем домой, – говорила она, а сама продолжала стоять.

– Софья, ты успокойся. Федора мужики унесут в избу. И ты ступай, – увещевала бабу Марфа.

Лицо Софии стало безобразным: опухшее, с выделявшимся темным пятном, оно было искажено ненавистью.

– Что вы… Чтоб она сдохла… – шептали ее губы. – Как жить-то без тебя, касатик мой!

Марфа отошла подальше и перекрестилась.

Только к вечеру молодую вдову, страшную, что-то бормочущую, смогли увести домой Георгий с Василием.

Федю схоронили через три дня. Много слез было пролито по дурачку с доброй и скромной улыбкой. Софья проститься с мужем не смогла, слегла от неведомой лихорадки. С того самого дня лежала она, истекая потом. Без умолку говорила что-то, неразборчивое и все же жуткое.

– Миленький, ты меня возьми. Я им… Покажу, изуверы, омут… Головушка болит… Да пройдет все, Феденька… Кто теперь…

Ваську взяли с собой на кладбище. Он, толком не понимая, что происходит, видел мокрые дорожки на лицах бабки, тетки, размазывая слезы и сопли по круглой мордочке. Василий хоронил сына с бесстрастным лицом. Но Анна знала, каково ему было остаться без младшего любимца, надежды семьи. Плечи горбились под этой неподъемной ношей.

В день похорон будто разверзлись небесные хляби. Могилу копали долго, утопали в грязи. А после похорон не меньше недели лил дождь, сгубив те хлеба, что не успели еще убрать за всеми случившимися горестями.

Анна не корила дочь за свалившиеся на нее несчастья. Она одна была для Аксиньи утешительницей и опорой. Анна понимала дочь в ее терзаниях, в ее мести обманувшему мужу, в той безнадеге, что окутала сейчас ее темным удушливым облаком.

Василий после этой истории резко сдал. Еще по весне никто бы не назвал этого крупного, осанистого мужчину стариком. За этот месяц горе и позор согнули его, углубили морщины на лице, подернули пеленой глаза. Он не кричал на дочь, не корил за прелюбодейство. Она умерла для него.

Аксинья целыми днями хлопотала над Софией. Она обтирала ее мазями, вливала в побледневшие губы одной ей ведомые отвары, поила куриной похлебкой, укладывала ерепенившегося Ваську под безвольную руку матери. В том нашла она свое исцеление – некогда было рыдать и грызть себя.

Однажды утром, разбуженная несмелым осенним солнцем, София заворочалась, села на лавке и встревоженно спросила Аксинью, глядя на нее мутными, за время болезни ввалившимися светло-зелеными глазами:

– А с Васей-то что? Как сынок мой?

– Все с ним хорошо!

– Спала я, что ль?

– Поспала, Софьюшка. Выздоровела, слава тебе, Господи!

В деревне долго судачили о произошедшем. За несколько десятков лет деревня их не знала таких страстей, такого душегубства. Кто винил Аксинью за прелюбодейство, кто считал, что Строганов снасильничал над бабой, кто корил Григория:

– Не наш, сразу было понятно, что дочку вороновскую до добра не доведет.

После смерти Федора Аксинью оставили в покое. Шептались за спиной, отворачивались, обходили стороной на узкой тропке. Но камни в ее сторону больше не летали. Скудоумный заплатил высокую цену за покой младшей сестры-грешницы.

4. Острог

Женщины нашли утешение друг в друге. Поработав днем до ломоты в костях, Анна с дочкой и невесткой, «второй доченькой», сидели за долгими беседами, вспоминая Феденьку, его добрый нрав и любовь к каждой из них. Григория, не сговариваясь, они в своих разговорах не поминали.

Василий застыл, замер в молчании. Он держался подальше от баб, лаская небрежной рукой лишь долгожданного внука. С Васькой он порой разговаривал, рассказывал ему что-то о деревне, о птицах, о зверях – как когда-то младшей дочери.

Затаившись, вжавшись в стенку светлицы, Аксинья слушала усталый, надтреснутый голос отца и тоненький любопытный голосок Васьки. Горло ее перехватывало от любви и жалости.

Кузнец по-прежнему сидел в тюрьме – ждал решения великопермского воеводы.

Накануне Покрова Пресвятой Богородицы[64]Аксинья, смирив гордость, отправилась к Ерофеевым.