Обмануть судьбу - Элеонора Гильм

– Гриша, я схожу.

– Да иди уж.

– Вы не переживайте, – успокоила она всполошенных родителей и жену Семена. – Такое бывает после сильного удара. Вот вам мазь, травы.

Забрав кулек, сладко пахнущий медом, – чем еще бортнику платить, – она погладила ободряюще плечо Кати:

– К утру очнуться должен.

– Спасибо тебе, Аксинья. – Катерина пошла ее провожать и остановилась в сенях.

– За что благодарить. Мой муж его и отмутузил.

– Семен сам напрашивался. – Катины глаза наполнились слезами. «Не такая она и невзрачная, – подумалось Аксинье. – Глаза вон какие здоровые, как блюдца. И переживает за мужа! Зла не таит».

– Всегда он был забиякой…

– Ведомо мне… Рассказали мне, что за тобой бегал…

– Давно все это было. Детские дела… Ты что ж, не реви.

Заплакал жалобно ребенок, и сразу раздался резкий окрик Маланьи:

– Куда ты, чумная, пропала?! Сын орет, а она прохлаждается, беседы разводит!

Катерина еще раз пробормотала:

– Спасибо тебе! – И побежала к колыбели.

Через пару дней Семен оправился, но теперь с еще большей злобой косился на кузницу. Аксинью стал он после этого случая обходить стороной.

* * *

Поздним вечером в избу к Аксинье пришла Еннафа. Невестка старосты Гермогена, она жила в его доме больше двадцати лет, и строгий старик спуску ей не давал, все хозяйство держалось на крепкой невестке. Она рано и быстро постарела, зазмеились морщины, опустились вниз уголки губ, сгорбилась шея.

Аксинья сторонилась Еннафы. Зацепились в памяти воспоминания из детства. О том, как Глафиру едва не погубили эти крупные, будто мужские руки.

– Ноги мои крутит, мочи нет, – после приветствия завела жалобу Еннафа. За эти годы причитания, слезы и мольбы об исцелении стали для Аксиньи делом привычным. Нравился ей человек или нет, каждому пыталась она помочь.

Протягивая Еннафе мешочек с корешками, Аксинья не удержалась:

– Меня-то топить в Усолке не будешь? Как Глафиру.

Та оторопело уставилась на знахарку, со всей силы сжав холщовый мешочек.

– Помянула… Сколько лет назад это было. Не тебе меня винить. Сама никак родить не можешь. Вся округа судачит. Можешь понять… Ополоумела я тогда от горя…

Баба выскочила на улицу, а Аксинья прислонилась к стене. Не рада была, что вспомнила прошлое.

* * *

Почти каждую субботу Аксинья с Григорием наведывались в Соль Камскую – узнать новости, по базару походить, людей посмотреть да себя показать. Аксинья любила появляться на народе с мужем. Оба нарядно одетые, молодые, красивые, они выделялись в любой толпе. С удовольствием она слушала шепотки всезнающих городских кумушек:

– Вон смотри, кузнец еловский с женой идет. Ишь кака ладна пара! – Впрочем, продолжение бы ей не понравилось: – А деток Бог не дает! Прогневали чем-то.

Накануне дня Святого Георгия[60] на главной площади увидали они неприглядную картину. Запах дыма и печёной свиньи окутал округу удушливым туманом. У деревянного помоста толпился люд.

– Колдуна жгут! Поделом ему!

– Людей изводил, болезни насылал!

– Слыхали, у него младенцы, засушенные в бутылях! Страсть!

– И глаза человечьи! И хвосты крысиные!

– И змеи сушеные!

– Проклятый басурманин!

Аксинья поняла, что речь шла про безобидного киргиза-лавочника, у которого она порой покупала заморские травы.

Крики бедного старика становились все громче. Наконец они умолкли – огонь поглотил его целиком на радость толпе, улюлюкавшей и выкрикивавшей проклятья.

– За что его? – обратилась Аксинья к молодой, бедно одетой женщине, с жалостью во взоре наблюдавшей картину казни.

– У соседей его дочка маленькая захворала. Киргиз продал им, значитца, лекарство, чтобы сбить горячку. Только не помогло оно, и девчушка умерла. У другой семьи, которая накануне приходила за отваром, значитца, сгорела изба. Колдун, говорят. – Она вздохнула и отвела глаза от костра.

– Так в чем виноват-то? Не всякую горячку излечить можно. А дом сгорел?.. Он при чем тут? Что за дурость? – Аксинья не сдержала чувств.

– Молчи лучше. – Муж прижал ее к себе и вывел из толпы.

– Гриша, как же так?

– Аксинья! Та же смерть может ждать и тебя. Люди сейчас обозлились, ищут виноватых. Так всегда бывает в лихую годину. Не лечи ты людей, утихомирься, не то колдуньей объявят и тебя, а я вдовцом останусь!

– Нет, Гриша, меня не тронут. Я ведь своя, местная, русской крови. Не киргиз-иноверец, – храбрилась она, а страх все же угнездился где-то в самой глубине сердца.

– Ох, Аксинья, не слушаешь мужа. Выброшу все травы твои колдовские да котищу увезу куда подальше в лес, чтобы не вернулся.

– И не вздумай! Я тогда тебе покажу. – Серьезный разговор перешел в шутливую перепалку.

Григорий Аксиньиного Уголька невзлюбил, постоянно его шугал, кот отвечал ему столь же явной неприязнью, шипел, выгибал спину, а однажды нагадил в сапоги. Кузнец чуть кота не прибил, попинал хорошо. Но глаза жены, полные слез, утихомирили гнев. После того случая Уголек присмирел и только косился на кузнеца откуда-нибудь с печи или из-под лавки презрительно сощуренными желтыми глазами.

Жизнь в Соли Камской и окрестных деревнях становилась все хуже. Хлеба собирали мало. Коровы жалостно мычали, вздымая тощие бока. Зверь лесной и рыба будто скрылись куда подальше от голодного народа. А из Москвы шли и шли грамоты с повелением отправлять подводы в города.

– Пусть сами кормятся. У детей своих должны отрывать да по малым ценам людям Чердынского воеводы отдавать! Сажать уже нечего, амбары пустые! – кричали на площадях злые мужики. Но каждый понимал: слово царя – закон, хочешь – не хочешь надо подчиняться. Иль уходи в тайгу густую, живи там, как зверь, к людям не выходя. Но кому такая жизнь надобна?

Все уже присягнули на верность новому царю Дмитрию, признав его законным правителем земли Русской. Не заметили солекамцы большой разницы – то ли Федор Иоаннович, то ли Борис Годунов, то ли чудом спасшийся Дмитрий – все одно: подати повышаются, народ бедствует, и просвета в этом море черном не видать.

* * *

Дружба – как стекло: разобьешь – не сложишь. Помирились подруги, ведь как сестры они были, вместе росли, радости и печали делили. А оскомина от ссоры осталась.

Глянет, бывало, через стол Аксинья и уверена: неприязнью дышит Рыжик в ее сторону, сморгнет – показалось ей. Подруга, как всегда, озорна и весела, хохочет, песни дурашливые затягивает, на Зайца вешается бесстыже. И так ее утомило разгадывание Ульянкиных шарад, что решила Аксинья держаться от нее подальше.

Благо невестка ее была подругой наивернейшей, и от нее каверз можно было не ожидать. Всегда Софья спокойна, приветлива, приятно с ней и поговорить, и помолчать.

У Вороновых в тесноте да не в обиде жили две