Когда мы состаримся - Мор Йокаи

За этими занятиями терпел он возле себя только Лоранда. В нём он нашёл собеседника, способного разделять его увлечения, хотя и не приемлющего разрушительных сомнений.

Материя — всё! Таков давний девиз большинства естествоиспытателей. Потому-то естествознание и дух всеотрицания — столь близкие родственники.

Ципра частенько заставала Лоранда с Топанди за их учёными забавами, которые наблюдала подолгу, не отрываясь. Мудрёная научная суть их от неё, конечно, ускользала, но Декартовы тонущие чёртики[119] очень её веселили. Отваживалась она и посидеть под током, приходя в полный восторг, когда Лоранд, приблизясь, извлекал электрические искры из её платья, рук. Доставляло ей удовольствие и подивиться на чудеса мироздания в большую зрительную трубу.

Лоранд охотно отвечал на все её недоуменные вопросы. Бедное создание так мало понимало в этих явлениях, даже простейших.

Но как манила, влекла её мысль: всё узнать!

И однажды, когда Лоранду особенно хорошо, внятно и вразумительно удалось объяснить ей спектральную теорию, девушка пригнула вдруг к нему с глубоким вздохом и сказала, покраснев:

— Научите меня читать!

Лоранд замолчал, глядя на неё. А Топанди бросил пренебрежительно:

— Да ну, зачем тебе.

— Чтобы молиться, — благоговейно складывая руки, пролепетала Ципра.

— Молиться? Чтобы у бога просить? Тебе разве чего-нибудь не хватает?

— Да.

— Чего же это?

— Помолилась бы — и узнала.

— Сама, значит, не знаешь?

— Словами не могу сказать.

— И кто же тебе подскажет?

Девушка глазами указала на небо.

— А, поди ты со своими глупостями, — передёрнул плечами Топанди. — Читать — занятие не для девиц. Бабу совсем не знания красят.

И рассмеялся ей прямо в лицо. Ципра расплакалась и убежала.

Лоранду стало жаль сироту. В шелках, в лайковых перчатках ходит, а грамоты не знает, до благ духовных не может подняться.

Собственные его высокие мечты уже настолько поувяли в этой степной глуши, что душа приоткрылась для сочувствия другим.

Не знаемый никем, надёжно укрываемый чужим именем от внешних посягательств, он постепенно забывал их, свои мечтания, которые обещали некогда карьеру столь верную и над которыми судьба надсмеялась столь жестоко с первых же шагов. И он отбросил всякую мысль о том, будто на свете может быть такое высокое звание: патриот. У кого должность высокая, тот и патриот. А не нужна должность — оставайся у сохи. К успеху ведут лишь предуказанные пути, прочерченные по линейке. Дворянин — начинай своё восхождение с присяжного или с помощника нотариуса, не дворянин — с городского писаря; tertium non datur![120] Великий муж sine titulo?[121] Такого ждёт незавидный удел.

Не нравится — что же супиться! И сельское хозяйство — тоже прекрасное поприще, особенно для того, кто заживо себя похоронил, Для кого и поле — могила, романтичное, цветущее, колосящееся кладбище, чьи блаженно почиющие обитатели беззвучно смеются над нами, суетливо спешащими, устающими, шумящими, что-то кропающими; над нами, которые воображают, будто дело делают, а потом туда же угождают, как все прочие.

С безразличием стал подумывать Лоранд и о печальном обязательстве, которое надо выполнить по прошествии известного срока. Когда ещё это будет. До тех пор можно благополучно помереть. И тот, другой, успеет скончаться, унеся тайну с собой. У него у самого душа успеет загрубеть, как ладони — от десятилетнего сельского труда, и смешным покажется обещание, которое в пылкие юношеские годы сдержал бы. И если отречься от него со смехом, любой только похвалит; а нет — где сыщут, чтобы укорить? Перед самим же собой всегда можно оправдаться. Вот и дома более или менее притерпелись к его отсутствию. В приходящих на вымышленное имя письмах сообщается: все здоровы, постигшую их общую беду выносят мужественно. Эрмина домой не вернулась; всё ещё за границей с артистом, своим знакомцем по прежним временам. И это, значит, надо вычеркнуть из памяти, выбросить из сердца, из головы. Скрижаль души чиста, можно чужие горести вписывать.

Нетрудно было заметить, как простодушно тянется к нему девушка, как неловко ей перед Лорандом за гостей с их глупыми приставаньями, которые раньше ничуть её не смущали. Бедная, неприкаянная душа.

И как-то во время их с Топанди затянувшихся оптических наблюдений Лоранд взял на себя смелость коснуться этого предмета.

— А эта девушка и правда не знает ничего, совсем неучёная растёт?

— Ничего. Ни азбуки, ни закона божьего.

— Почему же вы бедняжке обучиться не позволяете?

— А чему? Грамоте? Вот уж вещь, совершенно для неё лишняя. Взбрело как-то мне в голову взять девчонку-цыганку прямо с улицы, как есть, без ничего, чтобы её осчастливить. Но что такое счастье? Достаток и неведение. Будь она моя дочь, растил бы точно так же. Хорошее пищеварение, крепкий сон и доброе сердце — вот и весь секрет. Как подумаю, сколько горя пришлось мне хлебнуть… и всему-то причиной ученье. Ворочаюсь, бывало, ночь напролёт, мучаюсь какой-нибудь идеей, а вся челядь похрапывает, спит себе счастливым сном. Вот и захотелось иметь подле себя человека более совершенного, не подвластного всем этим утончённым пыткам, изобретённым цивилизацией для того, чтобы натравливать людей друг на друга во имя «улучшения нравов». И я начал с того, что не стал Ципру грамоте обучать.

— А как же бог?

Топанди оторвался от направленного на звёздное небо телескопа.

— А на что он?

Оскорблённый в своих сокровенных чувствах, Лоранд отвернулся. Его обиженный вид не ускользнул от Топанди.

— Милое моё двадцатилетнее дитя! Ты, может, больше моего знаешь, так поучи.

Лоранд пожал плечами. Потом в поисках доводов обратился к тому, что было под рукой.

— Вот Доллондов[122] телескоп. Различимы в него звёзды в Млечном Пути?

— А как же! Миллионы звёзд, каждая как наше Солнце. Весь Млечный Путь на них распадается.

— Ну а туманность в созвездии Гончих Псов? Способен он её разрешить?

— Нет, она так туманностью и остаётся. Округлой формы и в туманном кольце.

— А если в телескоп Грегори[123] посмотреть, который вам из Вены доставили? Там увеличение сильнее.

— Верно. Достань-ка! До него руки не доходили. И Топанди с живейшим интересом направил его на небо.

— Ах! Вот это инструмент, — вымолвил он, поражённый. — Туманность видна уже совсем разреженной и несколько мелких звёздочек в кольце.

— А сама она какая?

— Туманность, всё равно туманность. На отдельные частицы даже этой трубе не под силу её разложить.