Три грустных тигра - Гильермо Инфанте

Я долго не видел Звезду, точно не знаю, сколько, и ничего о ней не знал, пока не наткнулся в газете на анонс ее дебюта в «Капри», и даже не представляю, как все количество ее величества совершило такой качественный скачок. Кто-то рассказывал, будто американец-импресарио услышал ее в «Лас-Вегасе», или в баре «Селеста», или на углу О и Двадцать третьей и подписал с ней контракт, не знаю, короче, я увидел ее имя в газете и перечитал два раза, сначала не поверил, а когда убедился, то по-настоящему обрадовался: так значит, Звезда наконец взошла, сказал я себе, и меня напугало то, что ее вечная уверенность оказалась пророческой, мне всегда не по себе от людей, превращающих свою судьбу в личные убеждения, отрицающих удачу, совпадения и сам рок и одновременно исполненных такого глубокого знания и веры в себя, что это не может быть ничем иным, кроме предназначения свыше, и теперь я видел в ней не только физическое чудовище, но и метафизического монстра: Звезда была Лютером кубинской музыки и всегда оставалась непоколебима, как будто в музыке, хоть она не умела ни читать, ни писать, заключались ее линованные священные письмена.

В тот вечер я смылся из редакции и пошел на премьеру. Мне рассказывали, что на репетициях она нервничала, сначала являлась как штык, а потом прогуляла пару важных прогонов, ей вычли из гонорара и чуть было вообще не выкинули из программы, и выкинули бы, если бы не угроханные на нее деньги, и еще отказывалась от оркестра, да прослушала, когда ей зачитывали контракт, тот пункт, в котором черным по белому сказано: она должна идти навстречу всем требованиям работодателя, и был еще отдельный подпункт про использование партитур и сопровождения, но первого слова она не знала, а второе явно от нее ускользнуло, потому что под контрактом, рядом с подписями владельцев отеля и импресарио, стоял жирный крест, ее личная роспись, так что пришлось петь с оркестром. Это мне поведал Эрибо, он бонгосеро в «Капри» и должен был играть с ней; он знал, что у меня к Звезде интерес, а в редакцию пришел извиниться и загладить вину за один свой поступок — обернись тогда дело чуть похуже, и я не рассказывал бы вам сейчас о Звезде, я вообще никогда бы уже ничего не рассказывал. Я шел из «Хилтона» в «Пигаль» и на переходе через улицу Н увидел под соснами у парковки, рядом с небоскребом общества «Ретиро Медико», Эрибо, разговаривающего с одним из американцев, которые играют в «Сент-Джоне», а именно пианистом, и они не просто разговаривали, а спорили, и, поздоровавшись, я заметил, что вид у американца кислый, и Эрибо отвел меня в сторонку и спросил, Ты по-английски как? говорю, Ну так, пару слов могу, а он, Слушай, тут у моего друга проблема вышла, и потащил меня к американцу и представил, ситуация странноватая, а сам ему по-английски говорит, мол, вот он о тебе позаботится, поворачивается ко мне и спрашивает, Ты же на машине, а я, Да, на машине, а он, Окажи мне услугу, найди ему врача, я, Зачем, а он, Ему надо укол сделать, у него боли жуткие, он играть не может, а ему через полчаса на сцену, я глянул на американца, по лицу было заметно, что боль точно жуткая, я спросил, А что с ним, а, Эрибо, Да ничего, болит у него, будь другом, выручи, он хороший мужик, а то мне выступать пора, первое шоу уже закончилось, повернулся к американцу, разъяснил что и как, сказал мне, Ну, давай, пока, и убежал.

Мы ехали, и я соображал, где взять врача; такого, который уколол бы сидящего на героине наркомана, и днем-то не найдешь, не то что ночью, а американец на каждом ухабе и на каждом повороте стонал и раз даже вскрикнул от боли. Я попытался разузнать, где болит, он сказал, что вроде в заду, и я было подумал, очередной извращенец, но тут он объяснил, что просто геморрой, я говорю, Давай отвезу в больницу, тут недалеко, но он все талдычил, что ему нужен только укол обезболивающего, как рукой все снимет, а сам корчился на сиденье и плакал, и я, смотревший «Человека с золотой рукой», ни капельки не сомневался, отчего у него боли. Тут я вспомнил, что один мой приятель-врач живет в высотке «Пасео», рванул к нему и разбудил. Он напугался, подумал, я ему привез огнестрельное ранение или террориста, подорвавшегося на собственной бомбе или за которым охотится разведка, но я заверил, что ни во что такое не лезу, политикой не интересуюсь и живого революционера-то не видел, кроме как на фокусном расстоянии два пятьдесят, и тогда он согласился осмотреть американца, велел ехать в его частный кабинет, дал адрес, а сам он за нами следом. Мы подъехали туда, а американец уже отключился, и, вот удача-то, как раз в тот момент, когда я пытался привести его в чувство, чтобы втащить в дом и усадить на лестнице ждать врача, мимо проходил патрульный. Он подошел и спросил, что случилось, я ответил, что вот мой друг, пианист, приболел. А что с ним, спрашивает, отвечаю, Почечуй, а он повторил, Почечуй, Да, говорю, почечуй, тогда он усомнился еще сильнее, чем я усомнился, и говорит, А он, часом, не из этих, и сделал опасный жест, а я, Да нет, что вы, он музыкант, и тут мой пассажир очнулся, я сказал полицейскому, что сейчас поведу его в дом, а американцу сказал, чтобы старался идти прямо, чтобы не вызывать подозрений, а полицейский явно что-то понял, потому что взялся нас проводить, и я все еще помню, как скрипнула решетка, когда мы вошли в тихий дворик, и как лунный свет заливал карликовую пальму в саду и холодные плетеные кресла, и то, как странно смотрелись мы вместе, сидя на той террасе в Ведадо, под утро, — американец, патрульный и я. Наконец подъехал врач, включил свет в парадном, увидел полицейского, полумертвого пианиста и полуживого от страха меня, и лицо у него стало такое, какое, наверное, было у Христа, когда тот ощутил поцелуй Иуды и увидел у него за спиной свору римских ищеек. Мы вошли в кабинет, и полицейский за нами, врач уложил пианиста на стол и велел мне подождать снаружи, а полицейский остался и, должно быть, тщательно осмотрел зад американца, потому что остался доволен увиденным, а врач подозвал меня и сказал, Этот малый совсем плох, а я вижу, тот спит, а врач, Сейчас я ему сделал укол, но у него ущемленный геморрой, надо срочно оперировать, и я не мог опомниться от изумления, до того мне повезло: я выиграл по самому пропащему билету. Я рассказал, кто этот американец и где я его подобрал, и врач велел мне ехать, а он отвезет его в свою клинику, тут неподалеку, и все сделает, проводил меня к выходу, и я поблагодарил его и патрульного, который отправился дежурить дальше.

В «Капри» народу было как всегда, ну, может, чуть побольше, все-таки пятница и премьера, но мне достался хороший столик. Я пришел с Иренитой, она всегда хотела погреться в лучах славы, пусть даже чужой и ненавистной, мы сели и стали поджидать тот звездный миг, когда Звезда взойдет в музыкальный зенит сцены, я поглядывал по сторонам и наблюдал женщин в атласных платьях и мужчин такого вида, что сразу становилось ясно, что они носят кальсоны, и старух, которые, должно быть, приходят в восторг от искусственных цветов. Зазвучала барабанная дробь, и ведущий с удовольствием представил достопочтенной публике открытие века, самую гениальную кубинскую певицу после Риты Монтанер, единственную в мире, способную сравниться с величайшими из великих международных звезд, такими как Элла Фитцджеральд и Катина Раньери и Либертад Ламарк, месиво на любой вкус, но неудобоваримое. Свет погас, и зенитный прожектор пробил белую дыру на фиолетовом занавесе в глубине сцены, и из его складок выпростались ищущие выхода колбасные пальцы, а за ними ляжка, в которой с трудом угадывалась рука, а за рукой следовала Звезда с маленьким черным микрофоном в ладони, который, словно наперсток, терялся в колодце жира, и наконец она вышла вся: она пела «Бессонную ночь» и двигалась к круглому черному столику и стульчику рядом, Звезда направлялась к этому намеку на кафе-шантан, спотыкаясь о подол длинного серебристого платья, а ее негритянская шевелюра обернулась прической, которую и Помпадур сочла бы излишеством, и дошла и села, и все они вместе, стол, стул и Звезда, чуть не загремели на пол, но она продолжала петь как ни в чем не бывало, заглушая оркестр, беря иногда свои прежние высоты, наполняя своим непостижимым голосом огромный зал, и на миг я забыл о ее странном макияже, о ее лице, уже не уродливом, а гротескном, там, в вышине: лиловом, с пухлыми, накрашенными ярко-алым губами и все теми же выщипанными и заново нарисованными, прямыми и тоненькими бровями, которые никогда было не разглядеть во тьме «Лас-Вегаса». Я подумал мимоходом, что Алекс Байер в этот великий миг, наверное, на четырнадцатом небе, и остался до конца — из солидарности, любопытства и жалости. Естественно, никому не понравилось, хотя была клака, и они аплодировали как безумные, я решил, что половина — приятели Звезды, а вторая половина — служащие отеля или нанятые специально, или те, кого бесплатно пустили.

После шоу мы пошли поздравить ее, и, разумеется, она не пустила Ирениту в гримерную, на двери которой красовалась большая серебряная звезда с замаранными клеем краями: я хорошо запомнил, пока дожидался, чтобы Звезда — в последнюю очередь — меня приняла. Я вошел, гримерная утопала в цветах и всевозможных гомиках, клиентура «Сен-Мишеля», и два мулатика причесывали ее и помогали переодеться. Я поздравил ее, сказал, как мне понравилось и как она замечательно смотрелась, и она протянула мне левую руку, как Папа Римский, я пожал ее, она улыбнулась уголком рта и ничего не сказала, ничегошеньки: ни слова, только улыбалась загадочно и смотрелась в зеркало и требовала от своих прислужников почтительного внимания жестами, исполненными тщеславия, которое, как ее голос, как ее руки, как вся она, было просто чудовищным. Я, как мог, достойно убрался из гримерной, сказал, что еще зайду другим вечером, а то сегодня она устала и перенервничала, и она загадочно улыбнулась мне, будто поставила точку Я знаю, что она прижилась в «Капри», а потом стала петь в «Сент-Джоне» под гитару и там действительно прославилась и записала пластинку, я купил и слушал, а еще позже поехала в Сан-Хуан и в Каракас и в Мехико, и повсюду гремел ее голос. В Мексику она отправилась, наплевав на предостережение личного врача о том, что высота губительна для ее сердца, несмотря ни на что поехала и жила там, пока не переела как-то за ужином и утром уже валялась с несварением, позвонила врачу, а несварение перетекло в сердечный приступ, и три дня она пролежала в кислородной камере, а на четвертый умерла, и между мексиканскими и кубинскими импресарио завязалась тяжба, кто возьмет на себя расходы по перевозке трупа на Кубу для захоронения, хотели послать обычным грузом, но в авиакомпании сказали, что гроб — никакой не обычный груз, а форс-мажорная транспортировка, и тогда решили положить ее в ящик с сухим льдом и везти морем, как возят омаров в Майями, но ее верные прислужники встали грудью, возмущенные этим последним оскорблением, и в конце концов ее оставили в Мексике, и там она похоронена. Не знаю, правда эта история или вранье, точно можно сказать только, что она умерла и скоро никто и не вспомнит о ней, а когда я познакомился с ней, она была жива, а теперь от этого чудища в человечьем обличье, этого исполинского биения жизни, этой необычайной личности остался лишь скелет, такой же, как сотни, тысячи, миллионы поддельных и настоящих скелетов, населяющих страну скелетов Мексику, черви напировались на всю жизнь, триста пятьдесят фунтов оставила она им в наследство, и — да, правда, отправилась в забвение, то есть ко всем собачьим чертям, и только и осталось, что средненькая пластинка с пошлой безвкусной цветной обложкой, на которой самая страшная женщина в мире с закрытыми глазами подносит микрофон к разинутому рту, к губам печеночного цвета, и, хотя все, кто ее знал, понимают, что это не она, определенно это не Звезда, и неплохой голос в отвратительной записи — не ее великолепный голос, ничего больше нам не осталось, и через полгода или через год, когда все вволю назабавятся над обложкой, над ее ртом и металлическим членом, через два года ее позабудут, вот что ужаснее всего; единственное, что я ненавижу всем сердцем, — это забвение.