Три грустных тигра - Гильермо Инфанте

После шоу мы пошли поздравить ее, и, разумеется, она не пустила Ирениту в гримерную, на двери которой красовалась большая серебряная звезда с замаранными клеем краями: я хорошо запомнил, пока дожидался, чтобы Звезда — в последнюю очередь — меня приняла. Я вошел, гримерная утопала в цветах и всевозможных гомиках, клиентура «Сен-Мишеля», и два мулатика причесывали ее и помогали переодеться. Я поздравил ее, сказал, как мне понравилось и как она замечательно смотрелась, и она протянула мне левую руку, как Папа Римский, я пожал ее, она улыбнулась уголком рта и ничего не сказала, ничегошеньки: ни слова, только улыбалась загадочно и смотрелась в зеркало и требовала от своих прислужников почтительного внимания жестами, исполненными тщеславия, которое, как ее голос, как ее руки, как вся она, было просто чудовищным. Я, как мог, достойно убрался из гримерной, сказал, что еще зайду другим вечером, а то сегодня она устала и перенервничала, и она загадочно улыбнулась мне, будто поставила точку Я знаю, что она прижилась в «Капри», а потом стала петь в «Сент-Джоне» под гитару и там действительно прославилась и записала пластинку, я купил и слушал, а еще позже поехала в Сан-Хуан и в Каракас и в Мехико, и повсюду гремел ее голос. В Мексику она отправилась, наплевав на предостережение личного врача о том, что высота губительна для ее сердца, несмотря ни на что поехала и жила там, пока не переела как-то за ужином и утром уже валялась с несварением, позвонила врачу, а несварение перетекло в сердечный приступ, и три дня она пролежала в кислородной камере, а на четвертый умерла, и между мексиканскими и кубинскими импресарио завязалась тяжба, кто возьмет на себя расходы по перевозке трупа на Кубу для захоронения, хотели послать обычным грузом, но в авиакомпании сказали, что гроб — никакой не обычный груз, а форс-мажорная транспортировка, и тогда решили положить ее в ящик с сухим льдом и везти морем, как возят омаров в Майями, но ее верные прислужники встали грудью, возмущенные этим последним оскорблением, и в конце концов ее оставили в Мексике, и там она похоронена. Не знаю, правда эта история или вранье, точно можно сказать только, что она умерла и скоро никто и не вспомнит о ней, а когда я познакомился с ней, она была жива, а теперь от этого чудища в человечьем обличье, этого исполинского биения жизни, этой необычайной личности остался лишь скелет, такой же, как сотни, тысячи, миллионы поддельных и настоящих скелетов, населяющих страну скелетов Мексику, черви напировались на всю жизнь, триста пятьдесят фунтов оставила она им в наследство, и — да, правда, отправилась в забвение, то есть ко всем собачьим чертям, и только и осталось, что средненькая пластинка с пошлой безвкусной цветной обложкой, на которой самая страшная женщина в мире с закрытыми глазами подносит микрофон к разинутому рту, к губам печеночного цвета, и, хотя все, кто ее знал, понимают, что это не она, определенно это не Звезда, и неплохой голос в отвратительной записи — не ее великолепный голос, ничего больше нам не осталось, и через полгода или через год, когда все вволю назабавятся над обложкой, над ее ртом и металлическим членом, через два года ее позабудут, вот что ужаснее всего; единственное, что я ненавижу всем сердцем, — это забвение.

Но даже я ничего не могу поделать, потому что жизнь продолжается. Незадолго до того, как меня перевели, я пошел в «Лас-Вегас», вновь открытый и с новым шоу и компашкой и теми же завсегдатаями, проводящими там вечера, ночи и утра, и пели две новые девочки, хорошенькие негритяночки, без аккомпанемента, и я задумался о Звезде и ее музыкальной революции и об этом продолжении ее стиля, пережившем человека и голос, а эти две под названием «Капеллы» поют отлично и имеют успех, и мы с моим приятелем-критиком Рине Леалем взялись отвезти их домой, и по дороге, прямо на углу Агуадульсе, пока стояли на красном, заметили паренька, играющего на гитаре, видно было, что он из простых, любит музыку и сам хочет играть, Рине уговорил меня остановиться и выйти из машины под мелкий майский дождик и зайти в бар, он же магазинчик, где сидел этот паренек, я представил Капелл и сказал гитаристу, что они без ума от музыки и обожают петь, но только дома, в душе, а под музыку боятся, и этот скромный парень очень наивно и по-доброму сказал, Попробуйте, попробуйте, не стесняйтесь, я подыграю, а ошибетесь, так я подхвачу, подстроюсь, и снова повторил, Давайте, не смущайтесь, и Капеллы спели с ним, и он аккомпанировал так здорово, как только мог, думаю, наши две черные красавицы никогда не пели так прекрасно, и мы с Ринелеалем захлопали, и продавец, и хозяин, и все, кто там был, тоже захлопали, и мы бегом понеслись под уже не мелким дождиной к машине, и гитарист прокричал нам вслед, Не надо стесняться, вы отлично поете, далеко можете пойти, если захотите, и мы доехали до их дома и сидели в машине, пока не прояснилось, но и когда дождь прошел, мы все сидели и разговаривали и смеялись, и наконец в машине повисла уютная тишина, и мы ясно услышали с улицы стук в какую-то дверь, и Капеллы подумали, что это их мать так зовет, удивились, потому что их мама классная, сказала одна, мы затихли, и опять кто-то постучал, мы вылезли из машины и пошли проводить их до двери, мама спала, а больше там никто не жил, и весь квартал спал в такой час, нам стало совсем странно, и Капеллы завели разговор о покойниках и привидениях, и Рине немножко пожонглировал словами, рассказал про бустрофантомы, и я сказал, что поеду, надо пораньше лечь, и мы с Рине вернулись в Гавану, и я думал о Звезде, но ничего не сказал, и уже в центре, на Рампе, мы остановились выпить кофе и повстречали Ирениту с безымянной подругой, выходящих из «Закутка Эрнандо», и позвали их в «Лас-Вегас», где уже закончилось шоу и компашка и все на свете, только играл проигрыватель, посидели с полчаса, пили, разговаривали, смеялись, слушали пластинки, а потом, уже почти на рассвете, увезли их в один пляжный отель.

Доктор, я опять не могу есть мясо. Не так, как раньше, — раньше мне в каждой отбивной чудилась корова, которую я однажды видела у себя в деревне, она не хотела заходить на бойню, упиралась ногами в землю и рогами цеплялась за двери, так упрямилась, что в итоге мясник вышел и заколол ее прямо на улице; кровь текла по канаве, как вода в дождь. Нет, и кухарке приказано жарить мне мясо, пока не почернеет. Но, вы знаете, я вот так жую, жую, жую и жую и все жую и не могу проглотить. Просто не лезет в горло. Вы не знали, доктор? Когда я была девушкой и шла на свидание, то обязательно натощак, иначе меня рвало.

БА(Х)ЧАТА

Жаль будет, что Бустрофедон не поехал с нами, потому что мы мчались по Малекону со скоростью шестьдесят, восемьдесят, сто в час со стороны Альмендареса, этого Ганга всякого вест-индийца, как говорил Куэ, и слева стоял двойной горизонт парапета и узкой полоски, шрама на месте слияния течений. Жаль было, что Бустрофедон не поедет с нами взглянуть, как только раздвинется горизонт бетона и солнца, на слияние течений, зелено-сине-индигово-фиолетово-черные пряди на море, которые не разделить и ножом Пима. Жаль, что Бустрофедон не едет с нами, с Арсенио Куэ и со мной, сегодня вечером по Малекону на машине Куэ, которая скользит, словно движущаяся камера, от крепости Ла-Чоррера к подъездам клуба «Ведадо Теннис», слева — теперь и во веки веков неизменный Малекон, покуда не развернемся (а разворачиваемся мы всегда), справа — отель «Ривьера», квадратная шкатулка с куском голубого туалетного мыла рядышком, яйцо птицы Рух с мраморными прожилками: купол игорного зала наслаждений, и бензоколонка на круглой площади, подчас смертельно опасной; этот автосервис — оазис света в черных пустынных ночах на Малеконе; а в глубине — вечное море, и сверху все облагораживающее небо, еще один мраморный купол: вселенское яйцо птицы Рух, бесконечное голубое мыло.

Ехать с Куэ — значит говорить, думать, фантазировать, как Куэ, и сейчас, пока он молчит, я успеваю бросить взгляд на море и увидеть, как паром из Майями по кромке парапета подходит к каналу, ведущему в бухту, ошибившись морем, выплывает из горизонтальных облаков, напоминающих самое настоящее атомное облако, питьевой гриб, который вскоре будет проглочен соленым, мучимым жаждой Гольфстримом, как вечернее солнце высвечивает крупинки золота в каждом из окон тридцати этажей небоскреба «Фокса», превращает в Эльдорадо эту непристойную махину, а на самом деле всего лишь ставит золотые коронки на исполинский обитаемый зуб, я смотрю на все с тем непередаваемым удовольствием, которое доставляет приближение на равномерной и постоянной скорости к определенной точке, в этом одна из тайн кино, и слышу мелодию, возможно, аккомпанемент, саундтрек, и актерский голос Арсенио Куэ дополняет иллюзию, одновременно разбивая ее на мелкие кусочки.

— Как тебе Бах на шестидесяти? — спрашивает он.