Finis Mundi. Записи радиопередач - Александр Дугин

Здесь-то мы и встречаем их… Их страждущих, мучащихся, верующих, свято верующих русских людей, русских по духу, по посвящению, по масштабу великой, кровавой и солнечной. брачной и возвышенной, страстной Национальной Мечты….

Против петербургской России Системы — народный, загнанный, забитый и униженный, сосланный, обессиленный, но живой, такой живой в коллективном бессознательном Третий Рим. Последний Рим. Это его голос слышен в треске револьверов и гулком взрыве бомб. Красный Рим. Рим Бориса Савинкова.

После Плеве группа Савинкова готовит покушение на московского губернатора великого князя Сергея Александровича. На этот раз счастье улыбнулось Ивану Платоновичу Каляеву. Убийца страдает и счастлив. Оба чувства вместе. На высотах человеческого духа пропадает деление на плохое или хорошее, на восторг и боль, на огонь и свет. Все едино и сильно. Все по ту сторону. Это — таинственная печать Бытия, тайного голоса вещей. То, что причастно к нему не разлагается на составляющие, все цельно, слито, головокружительно сильно. Иван Каляев повешен в Шлиссельбургской крепости. “Я счастлив за себя, что с полным самообладанием могу отнестись к моему концу.” — последние слова из его последнего письма. Через год в Севастополе схвачен и сам Савинков. Его арестовывают целым взводом — такой ужас он вселяет Системе. Миновать виселицы нет никакой надежды. Но спасение и не входит в планы Савинкова.

Ведь “он не представлял себе своего участия в терроре иначе как со смертным концом, более того, он хотел такого конца: он видел в нем, до известной степени, искупление неизбежному и все-таки греховному убийству”.

Так Борис Савинков писал об одном из товарищей по террору, но в полной мере это может быть отнесено и к нему самому.

В романе “Конь Бледный” Савинков так описывает свое заключение и его исход.

“Помню, я сидел в тюрьме и ждал казни. Тюрьма была сырая и грязная. В коридоре пахло махоркой, солдатскими щами. За окном шагал часовой. Иногда через стену с улицы долетали обрывки жизни, случайные слова разговора. И было странно: там за окном море, солнце и жизнь, а здесь одиночество и неизбежная смерть… Днем я лежал на железной койке и читал прошлогоднюю “ниву”. Вечером тускло мерцали лампы. Я украдкой влезал на стол, цепляясь за прутья решетки. Видно было черное небо, южные звезды. Сияла Венера.”

Да, это она — “утренняя и вечерняя звезда”,та, которая обещана в Апокалипсисе побеждающему. Сияла Венера. Сияла Борису Савинкову, приговоренному к смерти, ждущему смерти, покорного смерти, вестника и жениха смерти… смерти и новой жизни, нового воскрешения…

“Я говорил себе: еще много дней впереди, еще встанет утро; будет день, будет ночь”

Обратите внимание — в текстах этого безжалостного террориста постоянно проскальзывают религиозные, библейские и евангельские мотивы и

“был вечер и было утро” — день шестой…

“Я увижу солнце, я увижу людей. Но как-то не верилось в смерть. Смерть казалась ненужной и потому невозможной. Даже радости не было, спокойной гордости, что умираю за дело. Было какое-то странное равнодушие. Не хотелось жить, но и умирать не хотелось. Не тревожил вопрос, как прожита жизнь, не рождались сомнения, что там — за темною гранью. А вот помню: меня занимало, режет ли веревка шею, больно ли задыхаться? И часто вечером, после поверки, когда на дворе затихал барабан, я пристально смотрел на желтый огонь моей лампы, стоявшей на покрытой хлебными крошками тюремном столе. Я спрашивал себя: нет ли страха в душе? И отвечал себе: нет. Потому что мне было все равно… А потом я бежал. первые дни в сердце было то же мертвое равнодушие. Машинально я делал все так, чтобы меня не поймали. Но зачем я это делал, зачем я бежал — не знаю.

Почему любовь дает не радость, а муку? Любовь… Любовь… О Любви говорил Ваня Каляев, но о какой? И знаю ли я какую-нибудь любовь? Ваня знает. Но его уже нет.”

Борис Савинков проходит весь путь революции от начала до конца. После Февральского переворота он назначается “управляющим военным министерством” при Временном правительстве. К большевикам у него отношение крайне негативное. Для этого есть несколько оснований. Во-первых, Савинков, как большинство левых эсеров, убежденный русский националист, а следовательно, классово-интернационалистский подход большевиков ему чужд. Во-вторых, он сторонник первоочередного освобождения крестьянства, как наиболее традиционного, религиозного и истинно национального класса, тематика диктатуры пролетариата ему чужда. И наконец, он сторонник героического действия, апологет сильной личности, теоретик и практик великой идеи Русского Сверхчеловека. Большевики же акцентируют роль масс, принижая индивидуальный героизм. Все это приводит Савинкова к белым. С большевиками он сражается столь же яростно, жестоко и радикально, как и с монархией. Вообще стиль Савинкова, одного из виднейших вождей белого дела, очень напоминает барона Унгерна — другого антибольшевистского мистика, аскета, героя, погруженного в бездны парадоксов национальной эсхатологии. Они очень родственны — Унгерн и Савинков. Два воплощения сверхчеловеческого героизма и духовного мистического пути, сопряженного с опасной, страстной и великолепно-жестокой жизнью… И однако, в романе “Конь Вороной”, где Борис Савинков описывает свое участие в антибольшевистском подходе есть заметный изъян. Он отдал свое сердце социализму, а вынужден биться бок о бок с монархистами и бандитами, с представителями провалившейся, ненавистной Системы и с шкурными отбросами… Савинков остается самим собой и здесь, но все в романе и в периоде его жизни под лозунгом “Конь Вороной” — все противоречиво и вторично… Заметно, что уже в это время Бориса Савинкова влечет к большевикам. В антибольшевистском лагере Савинков ищет всевозможных союзников — встречается он лично и с Пилсудским и с Черчиллем. Более же всего его привлекает европейский фашизм, который ему естественней и ближе. Но самой близкой реальностью для него явно был национал-большевизм. Если внимательно читать “Коня Вороного”, то совершенно ясно внутреннее уважение Савинкова перед большевиками. Борясь с ними, яростно сопротивляясь им, он все с большей симпатией тянется в их сторону. В 1924 году при переходе советской государственной границы с целью организации в СССР террористической подрывной деятельности Борис Савинков схвачен большевиками. В августе он ему объявляют приговор — смертная казнь. Борису Савинкову еще только 45 лет. Другого за одну сотую антибольшевицких зверств чекисты убрали без разговоров. Но к нему, как и к Унгерну, большевики отнеслись поразительно мягко. Савинкову сразу же после оглашения смертного приговора чекисты сообщают новость — приговор изменен — вместо смертной казни — десять лет тюрьмы. Для такого человека — сущий пустяк. В тюрьме Борис Савинков совершает свой последний идеологический вираж, удостоверяющий осевую линию его сложной идеологической эволюции. Он признает себя национал-большевиком и оправдывает красный режим. Едва ли его удалось сломить пытками. Не такой он был человек, да и звучит он довольно искренне.

“После тяжкой и долгой кровавой борьбы с вами, борьбы, в которой я сделал, может быть, больше, чем многие другие, я вам говорю: я прихожу сюда и заявляю без принуждения, свободно, не потому, что стоят с винтовкой за спиной: я признаю безоговорочно Советскую власть и никакой другой”.

— Для этого мне, Борису Савинкову, нужно было пережить неизмеримо больше того, на что вы можете меня осудить.

О чекистах, с которыми он сталкивается на Лубянке, Савинков говорит — “Они напоминают мне мою молодость — такого типа были мои товарищи по Боевой Организации”.

В мае 1925 года газеты сообщили, что Борис Савинков покончил жизнь самоубийством. Есть версия, что он бросился в лестничный пролет на Лубянке.

Так. вниз головой, как прыгают темную воду смерти посвященные — в воду, на дне которой приветливо мерцает им фосфоресцентная морская звезда — “звезда утренняя”, дарованная побеждающим.