Бить или не бить? - Игорь Кон

«И теперь, когда мне приходится видеть в богатой и образованной семье лимфатических детей, киснущих среди своих “глобусов” и других “пособий”, я всегда, вспоминая и свое детство, думаю: как бы встряхнулись они. Оживились, начали тотчас размышлять и чувствовать, если бы <…> их самих вспрыснуть по-старому. Все тотчас бы переменилось в “обстоятельствах”: и впечатлительность бы пробудилась, и сила сопротивления требуемому, – именно оживился бы дух, который теперь только затягивается какою-то плесенью под музыку все поучений, поучений и поучений, все разъяснений, разъяснений и разъяснений. Розга – это, наконец, факт; это – насилие надо мною, которое вызывает все мои силы к борьбе с собою; это – предмет моей ненависти, негодования, отчасти, однако же, и страха; в отношении к ней я, наконец, не пассивен; и, уединившись в себя от всех, в руках кого она, наконец, свободен, т. е свободен в душе своей, в мысли, не покорен ничему, кроме боли своей и негодования. <…> Что касается “унижения человеческой природы”, будто бы наносимого розгой, то ведь не унизила она Лютера, нашего Ломоносова; отчего же бы унизило современных мальчишек?» (Там же).

Это настоящая поэзия порки! Чувствуется, что если бы не министерский запрет, учитель Розанов не ограничился бы добрыми советами, а с удовольствием самолично выпорол бы нерадивых учеников. Не стоят ли за этим какие-то личные проблемы? Дотошные канадские литературоведы раскопали опубликованное письмо бывшего ученика Розанова:

«В девяностых годах прошлого века я жил в городе Белом быв [шей] Смоленской губернии, и в 1891 и 92 гг. состоял учеником первого класса местной шестиклассной прогимназии. Преподавателем географии у нас был Василий Васильевич Розанов […]. Давно это было, […] но личность […] Розанова передо мной стоит до сих пор так ясно, как будто мы расстались с ним только вчера. Среднего роста, рыжий, с всегда красным, как из бани, лицом, с припухшим носом картошкой, близорукими глазами, с воспаленными веками за стеклами очков, козлиной бородкой и чувственными красными и всегда влажными губами, он отнюдь своей внешностью не располагал к себе. Мы же, его ученики, ненавидели его лютой ненавистью, и все, как один […] свою ненависть к преподавателю мы переносили и на преподаваемый им предмет. Как он преподавал? Обычно он заставлял читать новый урок кого-либо из учеников по учебнику Янчина “от сих до сих” без каких-либо дополнений, разъяснений, а при спросе гонял по всему пройденному курсу, выискивая, чего не знает ученик. Спрашивал он по немой карте, стараясь сбить ученика. Например, он спрашивал: “Покажи, где Вандименова земля?”, а затем, немного погодя – “А где Тасмания? Что такое Гаваи? А теперь покажи Сандвичевы острова”. Одним словом, ловил учеников на предметах, носящих двойные названия, из которых одно обычно упоминалось лишь в примечании. А когда он свирепел, что уж раз за часовой урок обязательно было, он требовал точно указать границу между Азией и Европой, между прочим, сам ни разу этой границы нам не показав. […] Но вся беда еще не в этом. Когда ученик отвечал, стоя перед партой, Вас. Вас. подходил к нему вплотную, обнимал за шею и брал за мочку его ухо и, пока тот отвечал, все время крутил ее, а когда ученик ошибался, то больно дергал. Если ученик отвечал с места, то он садился на его место на парте, а отвечающего ставил у себя между ногами и все время сжимал ими ученика и больно щипал, если тот ошибался. Если ученик читал выбранный им урок, сидя на своем месте, Вас. Вас. подходил к нему сзади и пером больно колол его в шею, когда он ошибался. Если ученик протестовал и хныкал, то Вас. Вас. колол его еще больней. От этих уколов у некоторых учеников на всю жизнь сохранилась чернильная татуировка. Иногда во время чтения нового урока […] Вас. Вас. отходил к кафедре, глубоко засовывал обе руки в карман брюк, а затем начинал производить [ими] какие-то манипуляции. Кто-нибудь из учеников замечал это и фыркал, и тут-то начиналось, как мы называли, избиение младенцев. Вас. Вас. свирепел, хватал первого попавшего […] и тащил к карте. – “Где граница Азии и Европы? Не так!

Давай дневник!” И в дневнике – жирная единица. – “Укажи ты! Не так!” – И вторая единица, и тут уж нашими “колами” можно было городить целый забор. […]. Мы, малыши, конечно, совершенно не понимали, что творится с Вас. Вас. на наших уроках, но боялись его и ненавидели. Но позже, много лет спустя, я невольно ставил себе вопрос, как можно было допускать в школу такого человека с явно садистическими наклонностями?» (Обольянинов, 1963).

Конечно, автор воспоминаний может быть пристрастен. Отношения Розанова со старшими учениками были не столь враждебными. Писатель Михаил Пришвин, которого по докладной записке Розанова исключили из гимназии, позже признавал, что он сам «довел» учителя (см.: Варламов, 2002). То ли Розанов не осмеливался приставать к старшим подросткам, то ли они его в этом плане не интересовали, то ли старшие гимназисты прощали учителю некоторые «странности» за образованность и яркость, которых были лишены его унылые коллеги.

В отличие от Розанова, отношение к телесным наказаниям Федора Сологуба было неоднозначным. Личная драма поэта и писателя заключалась в том, что его самого в детстве жестоко пороли, выработав у него пожизненную потребность к порке . В своей учительской практике в сельской школе он также применял телесные наказания [2] . Когда в начале 1890-х годов молодой учитель решил включиться в общественную дискуссию и написать статью о телесных наказаниях (работая над ней с 1893 по 1896 г., так и не смог ее закончить), он столкнулся с неразрешимым противоречием.

В начале статьи Сологуб утверждает, что «воспитание по возможности должно обходиться без наказаний. <…> Внешне-принудительного характера наказание отнюдь не должно иметь. <…> Наказание может быть очень суровым, но оно не должно быть унизительным».

Однако с либеральной критикой телесных наказаний он не согласен. Хотя «всякого рода удары, толчки и щипки, наносимые в порыве раздражения, должны быть строго осуждены», настоящая полнометражная порка розгой ребенку полезна.

«Малое количество слабых ударов, не причиняя ребенку сильной боли, только вызовет прилив крови к некоторым органам. Это приведет к развитию у ребенка, когда стихнет слабая боль, целого ряда таких ощущений и представлений, которые могут толкнуть ребенка на нежный детский порок (имеется в виду онанизм, которому Сологуб, как многие его современники, включая Розанова, приписывал самые тяжелые последствия и даже посвятил поэму «Одиночество» («История мальчика-онаниста». – И.К. ). Во избежание этих вредных последствий следует наказать ребенка непременно сильно и большим количеством ударов».

Больше того, это наказание не «должно быть назначаемо только в исключительных случаях. Здоровый, сильный и резвый мальчик (обратите внимание – в разговоре о телесных наказаниях речь почти всегда идет о мальчиках. – И.К .) ничего не потеряет, если его высекут за сравнительно малую вину… В таком виде, как мы его понимаем, наказание розгой полезно ребенку как средство физического развития».

«Понимаемые правильно, поставленные в связь с другими воспитательными мерами и освященные ясным сознанием того, какие цели ими достигаются, телесные наказания являются не только важными, но необходимыми в ходе воспитания».

Поднимая отказ от розги на уровень национальной трагедии («это было русское учреждение»), Сологуб связывает с ним ослабление не только школьной дисциплины, но и семьи:

«Да, мы видим, что слабеет без розог родительская власть, да и одна ли родительская? И мы убеждены, что теперь своевременнее всего озаботиться пересадкой на нашу почву немецкой розги, да и всего того, чем крепка прусская казарма и русская каторга, чем прежде была крепка и русская семья. Мы надеемся, что люди, которые возвысят свой голос в защиту розги, будут иметь успех в своей пропаганде. В другое время и мы не стали бы защищать розочную расправу как предмет, презираемый обществом. Но теперь нам нет дела до безотчетных антипатий общества. Оно гибнет, и нужно ему помочь, хотя бы розгами. Мы пробовали много паллиативных лекарств – они не помогали. Следует прибегнуть к средствам сильным и энергичным, а из таких средств что может быть проще порки? Мы не можем требовать от родителей, чтобы они обладали высоким развитием, которое дало бы им возможность без розог поддерживать свой авторитет, у нас нет денег даже на простую грамотность большинства жителей. Мы должны поощрять их пользоваться тем единственным средством нравственного влияния, которое еще у них остается. Чтобы пороть детей, кому ума недоставало?»

Получается, что русским родителям розга заменяет разум? Звучит не слишком комплиментарно. А как насчет школьного учителя?

«Нужно, чтобы ребенок любил школу. Для <э>того нужно, чтобы в школе, при всей привлекательности толкового преподавания, не было ничего такого, что ребенок встречал лишь в школе и что ему неприятно. Ребенок должен любить учителя. Нельзя любить того, кто нас исключительно бьет. Пусть же все порют ребенка. Дома их должны пороть родители, старшие братья и сестры, старшие родственники, няньки, гувернеры и гуверн<антки>, домашние учителя и даже гости. В школе пусть его дерут учителя, священник, школьное начальство, сторожа, товарищи и старшие и младшие. В гостях за малость пусть его порют, как своего. На улице надо снабдить розгами городовых: они тогда не будут без дела».