Контур человека: мир под столом - Мария Александровна Аверина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Каждое утро мимо нашей калитки за околицу деревни на пожарный пруд важно шествовали две стаи: сперва – уток, а потом и гусей, подгоняемых хворостиной внука Дяди Мити. Мне нравилось наблюдать за этим зрелищем с крылечка. Я прямо чувствовала себя, как Президент на Мавзолее в день Девятого мая, принимающий парад на Красной площади. Спускаться в этот момент на улицу, чтобы покрошить курочкам вчерашний хлеб, я не решалась, ибо как-то раз, пробегая мимо меня с кастрюлей в руках и увидев, что я кормлю кур, Бабушка мимоходом сообщила:
– Смотри только, к гусакам не приближайся – защиплют! И к индюку не подходи. Дядя Митя говорил, он противный и злющий.
Но кто же такой индюк? Сколько я ни напрягала память, сколько ни перелистывала мысленно картинки всех книжек, которые читала мне Бабушка, представить его себе так и не могла.
Лето неспешно катилось к сентябрю, когда однажды утром, только проснувшись и ежась на крылечке от утренней прохлады, но уже, однако, успев принять гусино-утиный парад, я собралась было, как всегда, выйти за калитку. И тут через сетку забора заметила, что на улице творится что-то странное.
Белоснежные соседские куры за ночь неожиданно сильно выросли, став заметно больше, чем вчера! К тому же у них не только выпали гребешки, но и все перья на голове, обнажив маленький, обтянутый голой кожей череп и отвратительно красную сморщенную шею! При этом – что удивительно! – им самим произошедшие изменения совершенно не мешали! Пораженные какой-то неведомой болезнью куры тем не менее как ни в чем не бывало разгребали лапами дорожную пыль и склевывали что-то в траве!
– Бабушка, бабушка! Куры заболели! – закричала я.
Но, как оказалось, Бабушки не было дома. Видимо, пока я спала, она побежала к Дяде Мите за противным козьим молоком.
В панике выскочив на улицу, чтобы бежать за Бабушкой и сообщить ей страшную новость, я буквально застыла на месте: посреди улицы стоял… белый павлин!
Крутым тугим веером был распахнут его ослепительно-белый (правда, почему-то значительно более короткий, чем мне это представлялось!) хвост, по краю которого шла узкая иссиня-черно-коричневая четкая полосочка. Жесткие стрелы перьев сложенных крыльев, мощно и плотно прижатых к телу, уверенно упирались в землю. Недвижный, словно монумент, он презрительно косил глазом вдоль улицы, и только утренний сквознячок едва-едва колыхал все великолепие вспененного снежного пуха груди и спины.
Но, видимо, и его не миновала эта страшная болезнь, в одночасье поразившая всех моих старых знакомых. Павлин был словно вздут изнутри какой-то силой, буквально распирающей его во все стороны, и оттого напоминал свежее безе. Его гордо и изящно выгнутые шея и голова, как и у курочек, были абсолютно голыми, красными, словно обваренными кипятком. А с надменно вздернутого клюва к тому же свисала омерзительная длинная багровая капля.
Я оглянулась – на улице не было ни души! Ну просто никого из взрослых, кому я могла бы сообщить о постигшей птиц неведомой беде.
– Птички! Бедные мои! Потерпите! – глотая слезы, залопотала я. – Сейчас придет Бабушка, мы ей все расскажем! Она сможет вас вылечить – она всегда всех лечит! Вот и Биму смогла помочь, когда он проколол лапу. И когда желудок у него болел, она заваривала ему какие-то травы, и он стал здоров.
Словно в подтверждение моих слов, из дома на крылечко лениво выполз сонный, потягивающийся Бим – пользуясь Бабушкиной ранней отлучкой из дому, он, видимо, как всегда сладко досыпал на ее кровати. Услышав свое имя, он встряхнулся, поставил уши и почему-то тревожно тявкнул.
Куры перестали ковыряться в траве и замерли, с надеждой смотря на меня. Павлин же внезапно упруго переступил своими когтистыми лапами, еще круче расправил хвост и напряг крылья – бело-черно-коричневые стрелы перьев прямо чиркнули по дорожной пыли. Он разинул клюв и… гнусаво залаял. Зловещая багровая капля на носу заколыхалась, словно бы не давая птице вздохнуть полной грудью.
«Господи! – подумала я. – Какой же страшный у него, несчастного, насморк!»
И пусть в кармане моих шорт был не самый чистый носовой платок, но он все же был! Выхватив его, я бросилась к павлину подтереть ему сопли.
Отчаянно залаял Бим с крылечка. Где-то за спиной я услышала топот бегущих ног и далекий крик Бабушки:
– Маша! Маша, стой! Не подходи к нему!
– Бабуля, я не заражусь! Я витаминами отъелась! – отозвалась я и попыталась взять павлина за голову, чтобы помочь ему высморкаться.
Но павлин почему-то не оценил моих усилий. Стремительно подняв свою худую жилистую лапу, он больно ударил меня когтями по ноге, одновременно клюнув в руку так, что у меня тут же выступила кровь. Но я не сдалась. «Ему больно, как мне, когда Бабушка мажет мои коленки зеленкой!» – мелькнула в моем мозгу внезапная догадка, и, изо всех сил сдерживая слезы, я еще раз потянулась к нему носовым платком:
– Птичка, ну постой, ну пожалуйста! Тебе же сейчас будет легче! Просто надо подуть носом!
Но павлин не хотел ничего слушать. Поворачиваясь ко мне то одним, то другим своим распушенным снежно-белым боком, раздраженно, гнусаво‐хрипло лая, он снова и снова сильно пинал меня, отчаянно клюя куда попало, да так сильно, что я, выронив платок, плюхнулась на землю, подняв вокруг себя облако желтой глинистой пыли.
– Маша! Ты с ума сошла! Не трогай индюка! – Бабушка налетела на меня и, стремительно выхватив с земли, подняла над головой как раз в тот момент, когда обезображенная омерзительной красной соплей рожа уже была у самого моего лица. Бим, захлебываясь лаем, мотался вдоль нашего забора. И собаки всей деревни, отвечая на его тревожный клич, в исступлении обрывали цепи, чуть не с корнем выкорчевывая свои будки. Где-то отчаянно завопил петух, захлопали калитки домов. Больные куры, обступив нас с Бабушкой бестолковой толпой, что-то гнусаво лопотали и отчаянно хлопали крыльями. По улице, топая кирзовыми сапожищами, выкрикивая разнообразные замысловатые ругательства и потрясая веником, несся Дядя Митя.
– Стой, мерзавец! Стой! Как ты сетку прорвал, гад паршивый? Всех индюшек выпустил, подлец!
А Бабушка, на вытянутых руках высоко поднимая меня над собой, ногами отбиваясь от окончательно спятившего павлина, пыталась добраться до нашей калитки. Последнее, что я помню из всей этой безобразной сцены, – разбитую пол-литровую банку, из осколков которой пересохший за лето проселок жадно впитывал разлитое козье молоко.
Значительно позже, когда обе наплакавшиеся, перемазанные зеленкой, мы сели пить чай на веранде, а Бим назойливо приставал, приноравливаясь зализать наши раны на ногах, Бабушка недовольно пробурчала:
– Чего тебя
