Языковеды, востоковеды, историки - Владимир Алпатов

По возвращении в Москву в следующем 1920 г. – новый поворот, который в отличие от предыдущих определит деятельность Яковлева на долгие десятилетия. Позднее он об этом писал так: «Я решил переменить специальность и заняться языками и этнографией народов Северного Кавказа, изучением которых русская наука к этому времени почти перестала заниматься. Для этого я начал изучать с зимы 1919 г. кабардинский и чеченский язык, а летом 1920 г. по предложению акад. Шахматова и акад. Марра был командирован… на Северный Кавказ». Замечу, что в работах о Яковлеве 60–80-х гг. упоминалось лишь о А. А. Шахматове, а одиозное имя Н. Я. Марра опускали. Но отношения Яковлева и Марра – отдельный вопрос, к которому я еще вернусь.

Языкам Северного Кавказа в русской науке долго не везло. Академическая наука мало обращала на них внимания уже потому, что почти все они – не индоевропейские (кроме осетинского языка, довольно хорошо изученного благодаря В. Ф. Миллеру). Больше их изучали непрофессионалы, среди которых, однако, оказался настоящий самородок – генерал П. К. Услар, в 60–70-е гг. XIX в. написавший семь блестящих грамматик кавказских языков, совершенно самостоятельно предвосхитив в них идеи структурной лингвистики ХХ в., особенно фонологии. Но труды его не получили известности (их открыл для науки лишь Яковлев), а учеников и последователей Услар не оставил. Лишь перед революцией к этим языкам обратился знакомый Яковлева по университету (учился тремя курсами старше) Николай Сергеевич Трубецкой. Но тот мало что успел опубликовать до революции, потом эмигрировал, а собранные им материалы оставил во время Гражданской войны в Ростовском университете, где они затерялись (вернется к этим языкам он в эмиграции, когда Яковлев уже активно их изучал). Возможно, именно Трубецкой заинтересовал младшего коллегу этими языками, а теперь, когда тот был далеко, Яковлев решил сам заняться ими.

С тех пор все 20-е и 30-е гг. Яковлев почти ежегодно ездил на Кавказ. Первоначально он пытался совместить новые сюжеты с прежними: в 1921 г. записывал песни знаменитой архангельской сказительницы М. Д. Кривополеновой. Но вскоре Кавказ захватил ученого целиком. Поле деятельности было обширным и почти всем надо было заниматься впервые. Он, правда, сразу отказался от изучения языков, входившие в лучше изученные индоевропейскую и тюркскую семьи, но оставались Адыгея, Черкесия, Кабарда, Ингушетия, Чечня, наконец, Дагестан, «рай для лингвистов», где на небольшой территории сосредоточено более двадцати языков. Абхазия находится за Кавказским хребтом, но ее язык и культура сходны с северокавказскими, и она тоже вошла в сферу изучения Яковлева.

Экспедиции начались, когда в горных районах Кавказа Гражданская война еще не кончилась, в горах скрывались вооруженные отряды, не признававшие советскую власть. Позже бывший начальник Терской группы войск Беленкович писал о Яковлеве: «Всю работу проводил, буквально, в боевой обстановке, неоднократно рискуя жизнью… Яковлев, безусловно, храбрый человек – так я, содействуя ему добраться в намеченные районы, обычно считал возвращение его безнадежным». Но Николаю Феофановичу всегда везло.

По рассказам родных и знакомых, экспедиции сыграли в его жизни дурную роль в другом отношении: экстремальные нагрузки, бесконтрольность в его положении начальника экспедиций, кавказское гостеприимство – все это привело к тому, что уже в те годы Яковлев стал пить. Впоследствии порок будет усиливаться и многое испортит в его жизни (когда мы с Ф. Д. Ашниным печатали в 1994 г. статью о Яковлеве в «Известиях РАН» серии литературы и языка, по требованию главного редактора пришлось убрать все упоминания об этой стороне его жизни; думается все же, что не надо ничего приукрашивать).

Для руководства кавказскими экспедициями в 1924 г. при Главнауке Наркомпроса был создан Комитет по изучению языков и этнических культур Северного Кавказа во главе с Яковлевым. Современным сотрудникам академических институтов русского языка и языкознания трудно себе представить, что их учреждения ведут свое начало от этого комитета, включавшего в себя всего несколько человек. Среди сотрудников Яковлева самым заметным был выпускник Лазаревского института Лев Иванович Жирков, они образовали с Николаем Феофановичем удачный тандем, распределив между собой работу на основе единых планов (Дагестан в итоге перешел к Жиркову). Хотя Жирков был на семь лет старше, ведущим в тандеме был Яковлев: он подавал идеи, которые Жирков умел более тщательно разрабатывать. И, как рассказывают, лидерство Яковлева проявлялось и в человеческом плане: иногда он мог быть бесцеремонным по отношению к ближайшему сотруднику.

Деятельность Николая Феофановича на Кавказе была разнообразной и охватывала не только лингвистику: он изучал быт, материальную и духовную культуру разных народов, собирал фольклор, консультировал учителей и начинающих писателей, составлял первые буквари и учебники. О его алфавитной работе дальше я скажу отдельно. И его публикации не только лингвистические. Особо надо отметить капитальный очерк «Ингуши» (1925). В Дагестане он издал брошюры о местных кустарных промыслах, в том числе о знаменитой кубачинской художественной обработке металла (Яковлев помог сохранить это искусство, существующее до сих пор) и о красках для кустарного производства. Одним из первых у нас Яковлев заинтересовался использованием кино для этнографии, ему принадлежит предисловие к книге Ан. Терского «Этнографическая фильма». В нем ученый сформулировал свое кредо: «Этнограф должен изучать прошлое в современном и современное в прошлом. Он должен одновременно фиксировать и то, что отступает и исчезает под натиском современного нам строительства, и самое это строительство и его влияние на исчезновение отсталых сторон сельскохозяйственной жизни».

Но все-таки языковые аспекты все более становились для Яковлева главными. Первая его крупная публикация в этой области появилась в 1923 г. под скромным названием «Таблицы фонетики кабардинского языка». Однако ее значение выходило за пределы кавказоведения, на нее сразу откликнулись и живший в Вене Н. Трубецкой, и лидер французской лингвистики А. Мейе. Молодой советский ученый выступил как теоретик новой тогда научной дисциплины – фонологии. В те годы это был передний край теоретической лингвистики, и мне приходится в нескольких очерках касаться фонологических проблем, разумеется, в самом упрощенном виде.

Фонология изучает не всякие звуковые различия в речи (их изучает другая дисциплина – фонетика, с конца XIX в. уже имевшая в своем распоряжении акустические приборы, фиксирующие и звуковые различия, не осознаваемые человеком), а только существенные для носителей языка. Скажем, носитель русского языка отличает а от о, а разнообразные оттенки звука а не замечает, хотя прибор их различия будет фиксировать. Основы фонологии заложил крупнейший русско-польский ученый И. А. Бодуэн де Куртенэ, его дело продолжили ученики Е. Д. Поливанов (см. очерк «Метеор») и Л. В. Щерба (один из учителей Н. А. Невского). А Яковлев предложил перейти на следующий этап развития фонологии, использовав не только идеи этих ученых, но и замечательные догадки П. К. Услара. Бодуэн и Поливанов считали фонологию «психофонетикой», а главную единицу этой дисциплины – фонему – отпечатком звуков в психике человека. Само по себе это было правильно, но способов проникновения в человеческую психику не было (мало их и сейчас), подход оказывался слишком субъективным и непроверяемым. Требовалось найти строгие критерии, которые были бы чисто лингвистическими. И Яковлев в 1923 г. нашел такой критерий: смыслоразличение. «Все гениальное просто». Возьмем ряд слов: дом, том, ком, лом, ром, сом. У всех слов разное значение, а звучание отличается только первыми звуками. Стало быть, эти звуки относятся к разным фонемам, их различие фонологично. Если же звуковое различие не связано с различиями в значении, то оно – не фонологическое, а лишь фонетическое (я, конечно, все излагаю очень упрощенно).