Сытый мир - Хельмут Крауссер

— Дайте-ка мне! — властно говорю я. — Я сам открою. У меня есть в этом деле некоторый опыт.

Мать одарила меня самой фальшивой улыбкой со времён Йозефа Геббельса и втайне пожелала мне мгновенной остановки сердца. Потом она стала искать, с очевидной яростью, зрительного контакта со своей дочерью. Но та упорно смотрела в потолок. Вино имело слегка затхлый запах. Я недоверчиво принюхался, во всём прочем ведя себя сдержанно. Ничего нельзя преувеличивать.

— Ты можешь спокойно оставить нас одних, мам!

— Юдит, ты тоже можешь взять себе бокал, да? И после этого, пожалуйста, отправляйся в постель. Завтра шко-о-ола.

— Мам, мы с тобой в последние недели много раз всё это обсуждали…

— Ну, хорошо. Я рассматриваю сегодняшний вечер как исключение, да? Но ведь это не войдёт в правило, верно?

— Мам, да уйдёшь ты наконец?!

— Скажи, пожалуйста, как ты со мной разговариваешь? В присутствии посторонних!

Она было двинулась, пошатываясь, отступила на несколько шагов в прихожую, но схватилась за кованую решётку, через которую прорастал, цепляясь, домашний плющ. С увлажнившимися глазами она вернулась назад.

— Вот что, если новые обычаи приобретают такую форму выражения, то я с ними не согласна!

— Я сказала тебе это в самой любезной форме, потом в сдержанной форме, но ты притворилась глухой! Теперь не обижайся!

— Дочь, смени, пожалуйста, тон!

— До тебя доходит, только если ударить тебя штакетиной по голове!

Я между тем прихлёбываю вино. Дешёвое «кьянти». Супермаркет «Тенгельман», три марки девяносто девять пфеннигов. Напомнило мне о моей юности. Издав удовлетворённую отрыжку, я беру слово.

— Дорогая госпожа, вы не должны воспринимать её слова с такой серьёзностью. Не далее как сегодня Юдит говорила мне, что ей всё в её жизни очень нравится. Она отозвалась обо всём с похвалой, и я видел, что её благодарность искренна. Вы можете быть абсолютно спокойны за неё. Она просто не знает, как ей правильно выразиться.

— Ах ты, жопигца!

— Юдит! Что у тебя за выражения?

— Оставь меня в покое, мам!

— Что тут за крик?

На кухню вошёл отец. На нём был синий махровый халат; он явился босиком, с очками на носу, с парусообразными ушами и длинным носом, кончик которого почти закрывал верхнюю iy6y. Худая, энергичная фигура, с сединой на висках. Он огляделся.

— Юдит привела с собой друга. И ведёт себя невоспитанно! — выдавила его жена.

— Вы хоть на часы-то смотрели? Могу я рассчитывать на покой в этом доме? — Он протянул мне вялую руку: — Добрый вечер, господин…

— Хаген.

— А тебе следовало бы надевать комнатные туфли! Ты простудишься на холодном полу!

— Но это уже моё дело, разве нет?

Он метнул в сторону своей жены уничтожающий взгляд, который она без усилий выдержала. Я налил себе ещё один стакан.

— Идём, — сказал папа, обращаясь к маме, — оставим детей одних!

Он удаляется. На кафеле остаются потные очертания его ступней, которые тут же высыхают. Юдит берёт себе фужер с зелёной ножкой, наливает вина и одним махом опрокидывает его внутрь.

— Юдит!

— Мам, замолчи, а?

— Да ты же так превратишься в пьяницу!

— Если ты здесь задержишься ещё хоть на секунду, то уж точно превращусь!

— Так с матерью не разговаривают!

— Уйди!

Я снова вмешиваюсь. Ведь надо же преуспевать.

— Дорогая госпожа, по мне так вы вполне можете остаться. В конце концов ведь это ваша кухня. Тогда бы вы полностью контролировали происходящее…

Она остановила на мне свой негодующий взгляд и ничего не ответила. За её широким лбом, кажется, происходило нечто, отдалённо напоминающее мыслительный процесс.

— Ну, хорошо. Гостевая комната приготовлена. Через двадцать минут ты будешь в постели, дочь, да?

— Да-да.

— Тогда доброй ночи всем. И пожалуйста, не шумите, иначе вы разбудите моего мужа.

— Нет проблем, — говорю я.

Она покидает кухню, пятясь назад, как рак. Дверь остаётся открытой. Юдит с ожесточением захлопывает её и с неукротимой яростью вздыхает. Я беру мой стакан, подхожу к ней, подношу край стакана к её губам и вливаю ей глоток. Она продолжает трястись.

— У тебя очень странный юмор…

— Лучше, чем вообще никакого.

— Сейчас мы напьёмся! — восклицает она и хватается за бутылку.

Но прежде я прижимаю её лёгкое тело к себе, и всё превращается в фантастический поцелуй, полный слюнообмена, близости и чувства. Потом мы выпиваем вино, медленно и без слов. Священный момент, полный смирения и торжественности.

Если пьющих и можно в чём-то упрекнуть, так только в том, что они священное опустили до уровня обыденного.

Я горжусь одним: для меня глоток вина, особенно если оно красное, всегда ещё один поцелуй, влажный, оглушающий, дикий и нежный. И то, как мы сидим в этой кухне, пробуждает во мне желание любоваться деревом и прильнуть к его коре. Или вырыть дыру в земле и смотреть, как она наполняется соком. Искать забытые удовольствия. Юдит далеко не такая нежная и дикая, как вино. Она должна сперва успокоиться.

— Ты выставил меня на посмешище!

— И что?

— Идём!

Мы поднимаемся по лестнице, цепляясь за перила и под тягиваясь на руках. Она показывает мне гостевую комнату. Квадратное помещение со стерильной кроватью, двумя ящиками с модными прибамбасами и полкой с путеводителями. Рыхлые обои цвета охры и люстра из шести рожков.

— Нет. Пожалуйста, только не это!

— Я так и думала. Идём!

Мы идём в следующую комнату.

Эта гораздо симпатичнее. По полу раскиданы конверты от пластинок. Растрёпанные мягкие звери сидят по всем углам, напоминая о том, какая Юдит ещё юная. Платяной шкаф она расписала масляными красками — в смешанном стиле из наивного примитивизма и психоделики. Ti- кое мог бы написать десятилетний Мунк. Мягко вращается вентилятор. Торшер состоит из трёх ламочек — синей, красной и жёлтой. Настоящий свет источает стоваттный светильник, привинченный к письменному столу, но выведенный к выключателю у двери. На балконе покачивается гамак. В коробке на полу лежит подстилка, а на ней трава и одуванчики. Из-за фанерной заслонки выглядывает перекормленная морская свинка. Стены комнаты увешаны киноплакатами. «Заводной апельсин», «Таксист», «Амаркорд», «Однажды в Америке», «Бразилия», «Унесённые ветром»…

— Мне так надоела эта комната, — говорит Юдит. — Это и было истинной причиной, почему я тогда убежала. А теперь, вроде бы, опять ничего. Да ты ведь сам знаешь, как это бывает. Переставляют мебель и меняют плакаты. Нет, ты этого, наверное, не знаешь.

— Знаю.

— Позволь тебе представить мою морскую свинью.

— Конечно.

— Её зовут Свинья. Просто Свинья. Все так её и зовут. И только мать называет её Свинка.

— Твоя мать очень утончённая женщина.

— С этим ничего не поделаешь!

Кажется, она слегка под воздействием алкоголя.

— Когда я смотрю на её жизнь, я знаю точно, чего я не хочу для себя.

— Выбирать особо не из чего.

— Это я и сама вижу.

— Но у тебя, по крайней мере, есть ещё целый год времени, чтобы определиться. Не беспокойся.

— Ну спасибо! Славная перспектива!

Она проговаривается в следующем слове, произнося «чёртов друг» вместо «чёртов круг». Я ласково ворошу её затылок.

— Ты же не воспринимаешь меня всерьёз! Да?

— Юдит, если бы ты знала, насколько всерьёз я тебя воспринимаю, ты бы от веса собственной значительности просто проломила бы пол.

— А мне от этого не легче. Я всё равно так неуверена в себе…

Мы стоим, крепко обнявшись, я чувствую её дыхание на своём плече.

— Когда я убежала из дома, я в тот момент ненавидела своих родителей. Хотя они не сделали мне ничего плохого. И вот только что-на кухне — я желала матери, чтобы её хватил удар…

— Ничего, это нормально.

— Нет, это ненормально!

В дверь постучали.

— Ты уже в постели, дочь?

— Сейчас ложусь, мам.

— Ты одна?

— Да, мам.

— Спокойной ночи!

Потом не слышно никаких звуков.

— Я должна ложиться, Хаген.

— Ну, ложись.

— И ты со мной!

— Но…

— Раздевайся!

Я кажусь себе таким грязным. Да я такой и есть.

— Ничего! — уверяет Юдит, выскальзывает из джинсов и майки и стоит передо мной в одних трусиках.

Я великий бог, бог знает какой, и к этой роли не привык. Я медленно, в большом сомнении раздеваюсь. Она гасит свет. Мы нащупываем в темноте край кровати. Я не сказать чтобы сильно возбуждён. Это было бы, пожалуй, слишком просто. Это могло бы всё разрушить.

Всего несколько часов назад я был очень близок к тому, чтобы пнуть детскую коляску на проезжую часть и защищать свою черепушку, обнажив нож. И вот мир предстаёт передо мной в новом контексте. Его своеобразия и отдельные уродства и то, что считалось погибшим, — всё это, как оказалось, имеет почки, готовые распуститься, а корневая система сулит братство.