Прибалтика. Почему они не любят Бронзового солдата? - Юрий Емельянов

Этот вариант был подобен тому решению, которое принял Л.Д. Троцкий в Бресте: никаких соглашений (ни с Германией, ни с западными державами) не подписывать, но в военных действиях против Германии участия не принимать. Вероятно, подобные действия дали бы известную отсрочку вступления СССР в войну, но практически неизбежная агрессия Германии началась бы с рубежей, расположенных в основном по польско-советской границе, установленной Рижским договором. Стратегическое преимущество Германии в этом случае было бы неоспоримым.

3. Согласие на подписание договора о ненападении.

Вопрос о целесообразности заключения советско-германского договора о ненападении стал предметом публичных дискуссий с момента его подписания. Поставил этот вопрос и И.В. Сталин в своей речи 3 июля 1941 года, сказав: «Что выиграли мы, заключив с Германией пакт о ненападении? Мы обеспечили нашей стране мир в течение полутора годов и возможность подготовки своих сил для отпора, если фашистская Германия рискнула бы напасть на нашу страну вопреки пакту. Это определенный выигрыш для нас и проигрыш для фашистской Германии».

Этот аргумент соответствовал представлениям, рожденным в пылу дискуссий по Брестскому договору о необходимости любой ценой добиваться «щелей во времени» или кратковременных «мирных передышек» для подготовки к будущим боям в непрекращающейся борьбе Советского государства против империалистических агрессоров. Отсрочка военного конфликта с Германией позволяла решить задания третьего пятилетнего плана для оборонной промышленности. Ряд показателей свидетельствует о качественных переменах, происшедших с 1939 года по июнь 1941-го в вооружении советских войск, и отчасти подтверждает справедливость аргументов И.В. Сталина об «определенном выигрыше», который получил СССР, заключив договор о ненападении. За этот период поступление винтовок и карабинов в войска возросло на 70 %, число ручных пулеметов — на 44 %, а станковых — на 29 %. Именно за эти месяцы были созданы совершенные образцы орудий, танков, самолетов, не уступавшие соответствующим видам вооружений в германской армии. Накануне войны были созданы «катюши».

Правда, не все задачи перевооружения и подготовки к войне были решены к 22 июня 1941 года. Однако очевидно, что в конце августа 1939 года Красная Армия была гораздо хуже вооружена и вряд ли смогла бы дать достойный отпор гитлеровской армии. Очевидно, в 1939–1941 годах советское руководство во главе с И.В. Сталиным рассчитывало максимально долго расширять «щель во времени» и оттягивать начало войны, вплоть до достижения военного превосходства над Германией.

Видимо, эти соображения во многом определили окончательный выбор Советского правительства. Ответ И.В. Сталина Гитлеру был готов через два часа после того, как Шуленбург зачитал послание германского фюрера. Выражая уверенность в том, что «германо-советский пакт о ненападении станет решающим поворотным пунктом в улучшении политических отношений между нашими странами», И.В. Сталин соглашался «на прибытие в Москву господина Риббентропа 23 августа».

23 августа Риббентроп прибыл в Москву, и в тот же день начались советско-германские переговоры. По словам Риббентропа, «последним препятствием к окончательному решению» явилось «требование русских… признать порты Либава (Лиепая) и Виндава (Вентспилс) входящими в их сферу влияния». Согласие Гитлера, полученное из Германии телеграммой, устранило и это препятствие. Поздно ночью 23 августа советско-германский договор о ненападении был подписан.

Германия получала гарантию неучастия СССР в германо-польской войне. СССР получил отсрочку германского нападения. Но, как и во времена Бреста, существенное значение в подобном договоре имели не только «щели во времени», но и «щели в пространстве», и прежде всего те рубежи, на которых будет размещена германская армия к моменту своего неизбежного нападения на СССР. Советские руководители сознавали, что фронт военных действий может переместиться в глубь страны. Об этом, в частности, свидетельствовало заявление И.В. Сталина в докладе XVII съезду партии, когда он ставил задачу создания «базы хлебного производства на Волге» в связи с тем, что могут возникнуть «всякие возможные осложнения в области международных отношений». В то же время советские руководители стремились максимально отдалить рубеж германского наступления от Волги (которой суждено было стать рубежом немецкой оккупации по плану «Барбаросса»).

Фактор пространства был неразрывно связан с фактором времени. Чем с более дальнего расстояния начинали бы свое наступление немецкие войска, тем больше снижалась бы у них вероятность достичь Ленинграда, Киева и Москвы до осенней распутицы и зимних холодов. Поэтому в ходе советско-германских переговоров в Москве решалея вопрос и о разграничении рубежей, на которых могут остановиться армии двух держав.

Впоследствии советско-германский договор о ненападении 1939 года, который стал именоваться «пактом Молотова — Риббентропа», использовался в Прибалтике для гневных обвинений нашей страны в тайном сговоре, с помощью которого Эстония, Латвия и Литва вошли в состав СССР. На самом деле ни положения этого договора, ни устные договоренности, достигнутые в ходе переговоров, не устанавливали государственных границ между двумя странами.

После окончания войны было объявлено, что границы между СССР и Германией были определены секретным дополнительным протоколом к договору о ненападении. Наличие этого протокола (а затем и протокола к советско-германскому договору о дружбе и границе от 28 сентября 1939 года) использовалось для обвинений Советского Союза в сговоре с Германией с целью захватить Польшу, Прибалтику и ряд других стран и земель. На этом основании выдвигались требования признать договоры 1939 года с Германией незаконными. Выдвигая эти обвинения, многие в Прибалтике и Польше требуют при этом компенсацию с России за «оккупацию», осуществленную в сговоре с Германией.

Однако возник вопрос: а были ли протоколы? Профессиональный сотрудник КГБ СССР, проработавший немало в главных архивах страны, В.А. Сидак обратил внимание в печати на то, что до сих пор никто не видел подлинников этих самых протоколов, вокруг которых кипело и кипит столько страстей. То, что выдают за фотокопии с исчезнувших протоколов, доказывает В. А. Сидак, является фальшивкой. В своих публикациях В.А. Сидак приводит убедительные свидетельства грубых несоответствий используемых до сих пор фотоматериалов требованиям делопроизводства. Он указывает на грубые ошибки, в том числе и грамматические, в приводимых текстах, которые скорее всего стали следствием несовершенного перевода с немецкого на русский язык изготовителями фальшивок.

Хотя автор данной книги долго считал возможным наличие таких протоколов, он исходил из того, что сами по себе секретные соглашения не являются юридическим документом, определяющим статус тех или иных стран и областей, а потому признавать договоры 1939 года незаконными нельзя на основании приложений, которые не были оглашены и ратифицированы. Тайные соглашения, до сих пор имеющиеся в международной практике (примером этому является секретное дополнение к действующему и ныне американо-японскому договору о безопасности 1951 года), заключаются с целью скрыть какие-то действия партнеров от мирового общественного мнения или третьих сторон, но по своей юридической сути касаются лишь сторон, подписавших договор. Секретные соглашения или секретные приложения к открытым договорам не могут иметь юридической силы для каких-либо сторон, которые не только не являются участниками этого соглашения, но и не знают о его существовании. Они не могут повлиять на правовой статус какой-либо третьей стороны, быть юридическим основанием для каких-либо территориальных или государственных изменений в стране, даже не знающей о факте такого соглашения.

В то же время автор в различных публикациях обращал внимание на то, что рубежи, на которых останавливались вооруженные силы Германии и СССР в 1939–1940 годах, не всегда отвечали текстам «секретных протоколов», а потому очевидно, что они не носили характер, обязательный к исполнению. Поэтому, скорее всего, В.А. Сидак прав, и никаких письменных соглашений такого рода между Германией и СССР не было.

В то же время очевидно, что подписание договора от 23 августа 1939 года (а затем и договора от 28 сентября) было связано с некими договоренностями о невмешательстве Германии и СССР в пределы определенных государств или территорий. Вероятно, немецкие участники переговоров сделали черновые записи относительно устных договоренностей, о которых шла речь в Кремле, которые затем после войны стали выдавать за «секретные протоколы», определившие «сферы влияния» двух держав.

События 1939–1940 годов показали, что «сферы влияния» Германии и СССР, которые были определены, скорее всего, устными договоренностями, отнюдь не означали, что входившие в них страны или земли рассматривались сторонами как германские или советские. Понятие «сфера влияния», к которому, возможно, прибегли участники переговоров в Кремле, или понятие «сфера государственных интересов», к которому прибегали в СССР в 1939–1941 годах для обозначения на географических картах польской территории, оказавшейся под германской оккупацией, были достаточно неопределенными. Как показали дальнейшие события, все зависело от конкретного положения той или иной страны или территории. Объявление Германии о своей незаинтересованности в Бессарабии означало ее готовность не препятствовать тем действиям СССР, которые будут связаны с непризнанием румынской аннексии этого края. Объявление Литвы и значительной части Польши «сферой влияния» Германии могло означать, что СССР не начнет войны, если германские войска войдут на территорию этих стран. Аналогичным образом могла бы действовать и Германия, если бы советские войска вступили в Эстонию, Латвию, Финляндию и восточную часть Польши. Однако последующие события показали, что в этом вопросе было много неясного и подобные акции обеих сторон были предметом дополнительных консультаций. В противном же случае они заставали партнера по соглашению врасплох.